из страха привлечь к себе внимание. Но этот страх не шел ни в какое сравнение с тем, что испытал несчастный, когда услышал скрежет отодвигаемого засова, а затем скрип тяжелой двери и различил темную фигуру, появившуюся возле башни. Он и сам не мог впоследствии разобрать, пришпорил ли коня, или испуганное животное само метнулось в чащу. Что бы ни произошло, верный Уго помчался так, словно был не смирной деревенской клячей, а скакуном благородных туранских кровей. И долго еще его хозяин, подскакивая в седле, опасливо оглядывался: нет ли погони.
Человек, который напугал подгулявшего селянина, постоял еще какое-то время возле башни. Он жадно вдыхал сырой холодный воздух, подставляя ветру лицо. Полная луна выплыла из-за облаков и осветила его. Облик обитателя башни не заключал в себе решительно ничего отталкивающего или загадочного, хотя даже мать или возлюбленная не осмелились бы назвать этого человека красивым. Слишком неправильными и угловатыми казались черты худого, несколько вытянутого лица, да и пропорции сухощавого тела были далеки от идеальных. К тому же незнакомца не красила привычка сутулиться и щурить глаза. Погруженный в глубокую задумчивость, он то теребил прядь соломенных волос, тонких и шелковистых, как у ребенка, но слишком жидких, то пропускал сквозь пальцы редкую светлую бородку. И все-таки его лицо было по-своему приятным благодаря мягкому выражению умных глаз и живости черт, ежеминутной смене выражений. Затворник уже перешагнул порог юности, но не достиг зрелых лет.
Из башни, откуда-то сверху, донесся неясный шорох, а затем в проеме двери возник смутный белый силуэт.
— Отмар… — прошелестел слабый старческий голос.
Светловолосый обернулся в испуге:
— Зачем ты встал, учитель?! — Он кинулся к старику, который стоял, слегка пошатываясь. Казалось, первый же порыв ветра опрокинет бесплотную фигуру, но сильные руки Отмара подхватили иссохшее тело.
— Вот, сын мой, перед тобой ощутимое доказательство бренности всего живого. Даже не верится, что когда-то я с трудом мог подобрать себе коня. Все боялся сломать спину бедной скотине.
— Зачем ты спустился вниз, старый упрямец? — укорял Отмар, медленно поднимаясь с живой ношей по крутым ступеням винтовой лестницы.
Башня была поставлена в Черном лесу в незапамятные времена, чтобы охранять подступы к замку местного феодала — далекого предка седого старца, которого нес на руках преданный ученик. Стены возвели вокруг глубокого колодца, вырытого в том месте, где из-под земли бил родник. Благодаря этому воины, сторожившие границы баронских владений, могли, оповестив набатом защитников замка, затвориться в каменной цитадели и долго оборонять ее. В те затянутые пеленой забвения времена на нижний ярус можно было взобраться только по приставной деревянной лестнице, которую втаскивали наверх через люк, если врагу удавалось сокрушить тяжелую дубовую дверь и прочные запоры. Волны яростных междоусобиц и вторжений давно улеглись, о башне забыли, и она потихоньку ветшала, пока в ней не поселился нынешний хозяин — последний отпрыск старинного рода. Набатный колокол сняли, соорудили винтовую лестницу, и только потаенный колодец еще напоминал о грозном прошлом.
— Кто твердил мне, что человек, прикованный недугом к ложу, не должен вскакивать, почуяв прилив сил? — проворчал ученик, останавливаясь, чтобы перевести дух. — Кто уверял, что соки жизни отхлынут от головы и сердца и душа на время отлетит, как во сне?
— Прости старого дуралея. Увы, врачеватели хуже всего исцеляют собственные хвори. Но не тревожься, этих самых соков осталось во мне всего по капле, так что большого вреда не будет. Я должен был поговорить с тобой напоследок.
Отмар наконец втащил старика в просторную круглую комнату, в которой ничто не намекало на род занятий хозяина. Не было здесь ни черепов, ни чучел крокодилов, змей или прочих гадов, ни стеклянных колб и реторт с ядами и приворотным зельем, ни фолиантов, переплетенных в человеческую кожу. К стене жался небольшой очаг, который топили вчерную, порядком закоптив стены. Колченогий табурет, какие попадаются только в самых затрапезных харчевнях, соседствовал с огромным тяжелым креслом, настоящим троном, искусно украшенным резьбой. Под стать креслу был низкий массивный стол на львиных лапах. Королевскому ложу под линялым гобеленовым балдахином приходилось мириться с оскорбительной близостью грубого топчана, накрытого шкурами. Словом, комната напоминала чердак, куда снесли отслужившую меблировку.
Уложив старца на необъятную кровать под пыльный полог, ученик чародея отер пот со лба и спросил:
— Что ты там толковал про последний разговор? Верно, бредишь?
— Мы ведь оба знаем, что предвещает этот удивительный всплеск сил. Истлевшая оболочка тщится удержать в себе неподвластное распаду и гниению. Ты должен радоваться за меня: скоро я ускользну из темницы.
— А я? Что будет со мной?
— Об этом и побеседуем. Знаешь, я хорошо помню тот день, когда ты впервые появился здесь — тощий белобрысый мальчишка, дрожащий от страха.
— Тебя всегда боялись, учитель, — проговорил Отмар, приподнимая старика, чтобы подложить ему под спину еще одну подушку. — Да и теперь боятся.
Вытащив из огромного ларя меховое одеяло, местами вытертое и порыжевшее от старости, молодой гандер заботливо укрыл им тощее зябкое тело больного.
— Это от невежества. Непостижимое всегда страшит, — вздохнул старик, зарывая пальцы в мех. — Я мог бы без труда подчинить себе здешний сброд с его убогими мыслишками и жалкими вожделениями. Но не подчинил. Не сделал ничего дурного. — Он беспокойно заворочался, и Отмар, отошедший подбросить дров в огонь, тут же вернулся, чтобы помочь ему устроиться поудобнее. — Я сбежал от людей, затворился в башне и мечтал лишь об одном: пусть обо мне забудут. Я покидал свое убежище, только когда меня призывали к ложу страждущего. — Голос старика сел, он задыхался.
Ученик поднес ему чашу с лечебным отваром, подогретым на огне. Сделав несколько жадных глотков, больной благодарно пожал руку Отмара и продолжал, хрипло, с одышкой:
— Я отверг дары, которые хотели сложить к моим ногам. Отверг, чтобы не отягчать бремя, лежащее на их плечах. И что же? — Старик всплеснул руками. — Все свои беды они приписывают моим козням. Если их тощие земли не родят рожь и репу, если пожар пожирает их лачуги, во всем винят злодея, затаившегося в глубине Черного леса. — Мудрец умолк, словно его приводили в замешательство неразумие и неблагодарность человеческого рода. — А помнишь, что случилось, когда моровая язва косила всех направо и налево?
— Помню, — торопливо отозвался Отмар, как будто хотел избавить старца от мучительных усилий, которых стоил каждый звук, срывающийся с бескровных уст. — Они пришли сюда, чтобы сжечь тебя.
— Жалкие черви… — прохрипел чародей. — Лишь тогда я показал, на кого они замахнулись…
— И снова проявил милосердие, — опять перехватил нить разговора обеспокоенный ученик. — Ты мог бы обрушить на них каменный град, огненные смерчи, — В глазах Отмара вспыхнул и погас яростный огонек. — Мог разверзнуть небесные хляби и утопить дерзких в грязи, из которой они вышли и в которой упокоятся.
Молодой гандер от возбуждения уже не находил себе места. Вскочив с края постели, куда он опустился, чтобы напоить больного, Отмар забегал по комнате, бешено жестикулируя:
— Я помню, как эти грязные скоты метались и давили друг друга, как они выли и бились головами о стволы и камни. Ведь ты наслал на них ужас.
— Глупость надо наказывать, — обронил колдун, снисходительно улыбаясь восторженной горячности молодого человека.
— Знаешь, сегодня один из здешних олухов забрался в нашу глухомань. Жаль, ты не видел, как он дал деру. — Отмар расхохотался, показав крепкие острые зубы.
— Что ж, — теперь ему будет о чем посудачить в трактире с такими же болванами. Хотел бы я это слышать, — Старик подмигнул ученику. Обглоданное болезнью лицо оживила лукавая улыбка. — Думаю, наплетет с три короба. Послушать их, так в Черном лесу за каждым деревом оборотень, а возле башни демоны играют черепами.
Теперь уже оба собеседника смеялись до слез. Но болезнь быстро напомнила о себе. Оживление
