Шумри, не дыша, вглядывался в неподвижные черты. А вдруг это конец? И Конан никогда не вернется?.. Что, если визги, вопли и драки, а также вонючий дым отогнали его душу далеко-далеко отсюда?..
Но вот веки варвара дрогнули и приоткрылись. Взгляд был непонимающим и тяжелым, каким бывает наутро после слишком веселой и затянувшейся пирушки.
— Клянусь Кромом… — пробормотал Конан. — Какой враг так скрутил меня?..
— Клянусь Кромом! — с облегчением подхватил Шумри, бросаясь распутывать узлы. — Клянусь Нергалом, Сетом и Эрликом вместе взятыми! Привязал-то тебя не враг! Враг оставил бы на потеху ссорящимся духам, Славная игрушка — такая большая, красивая, с мощными мускулами и крепкими зубами, а главное — с совсем пустой головой! Пустой и звонкой, как выпитый кокосовый орех!..
Измученный киммериец даже не нашел в себе сил рассердиться…
— А что ты почувствовал, Конан, когда… когда перестал быть собой? — хваленое любопытство Шумри требовало насыщения.
Они скользили по медленной воде. Киммериец со свежей повязкой на ноге лежал на дне пироги. Шумри настоял на том, чтобы как можно скорее сменить место лагеря, и Конан, на удивление тихий и молчаливый, не стал особенно возражать.
— Что почувствовал?.. Закружилась голова, затошнило… Потом я увидел себя самого со стороны. Со стороны и сверху, словно висел локтях в пяти над землей. Было довольно странно… Я сам, оставшийся на земле, стал вытворять что-то непотребное. Запел тонким голосом какую-то чушь… От этого мне, висящему в воздухе, стало муторно и стыдно. И я куда-то не то провалился, не то заснул. Потом ничего не помню… А что ты вытворял тут со мной? Все тело ноет, как будто бы по нему топтались в подкованных железом сапогах. Отвел, наверное, душу?..
— Отвел… — задумчиво согласился Шумри.
Глава 6. Ледяная ладонь исцеления
Несмотря на мазь старухи, рана киммерийца, казавшаяся вначале такой пустяковой, не заживала. Воспаление не уменьшалось, напротив, расползалось все дальше по ноге. Шумри с возрастающей тревогой вспоминал гребца-кушита, умершего от укуса гнилых крокодильих зубов. Вряд ли зубы крысовидной твари были чище…
Конан ни на что не жаловался, но ни грести, ни просто сидеть в пироге не мог. Новое место для стоянки, выбранное Шумри, оказалось спокойным, не таило никаких сюрпризов, и немедиец решил, что они останутся здесь, пока Конан полностью не исцелится. Правда, с каждым днем надежд на исцеление становилось все меньше.
На следующий вечер после того, как они разбили свой новый лагерь, Конану стало хуже. Завернувшись в широкую шкуру (его бил озноб), он полулежал у огня. Аппетита у него не было, и вкусно пахнущая жареная птица, лежащая перед ним на жестком листе речного лотоса, оставалась нетронутой.
— Скажи мне, Шумри, — негромко спросил вдруг Конан, — что ты за демон такой? С тех пор, как ты сплел свою дорогу с моей, меня преследуют одни несчастья. Сначала птичка жреца чуть не выклевала мне глаз. Но это пустяки, мелочь. Затем — перебитый позвоночник. Не спорь, я знаю, отчего это произошло. Оттого, что ты меня проклял. Теперь вот нога. Я помню, как от такой же раны чернокожий гребец быстренько покинул нашу землю и отправился в края, куда более скучные и прохладные. Ты хочешь, чтобы я поскорее отправился туда же? Кто ты?.. Никогда рука судьбы не била меня с такой частотой, один удар за другим…
Шумри промолчал. Что возразишь на такое? Будь Конан здоров, он просто ушел бы, не оборачиваясь. Конечно, он мог сказать, что и сломанный позвоночник, и рана — результат безрассудства и самонадеянности киммерийца, и меньше всего виноват в этом его спутник. Но что можно сказать о коршуне Кээ-Ту, чей желтый беспощадный глаз связал в один узел их судьбы? Если б не тот вечер в кемийском захудалом кабачке с бордовым вином и переполнявшей его грудь благодарностью!.. Впрочем, может быть, виновата не птичка и не хозяин ее, изувер Сет? Может быть, кто-то, кто выше и больше злобного Сета, сплетает ковер из живых нитей человеческих судеб. Если бы Шумри мог взлететь, подняться над землей и самим собой и увидеть этот ковер сверху, разобраться в его узоре! Тогда бы он понял, для чего они выпивали с Конаном в том кабачке и почему несчастья сыплются на киммерийца с такой силой, что он готов обыкновенного и не слишком счастливого человека счесть злобным демоном.
— Я не демон, — после долгого молчания сказал немедиец. — Но если несчастья и вправду преследуют тебя из-за меня, нам надо расстаться. Как только ты выздоровеешь, можешь возвращаться с пирогой назад. Я же пойду дальше на юг один, своими ногами.
Конан усмехнулся с горечью.
— По всему видно, что назад мне уже не дойти. Вперед, правда, тоже. Наверное, кое-кто в Серых Равнинах скучает по мне и жаждет встретиться!..
— Скорее всего, кто-нибудь из тех, кого ты препроводил туда в свое время, — предположил немедиец.
— Скорее всего. Их было немало… — Конан задумался, — Интересно, как рассудит старина Кром: сойдут ли желтые зубы змеекрыса за оружие грозного противника? Назовет ли он мою гибель достойной воина?
— Назовет, — успокоил его Шумри. — И будешь ты пировать и драться, драться и пировать… до полного отупения.
Конан не позволял себе ни жаловаться, ни стонать, но, заснув, не мог уже контролировать себя. Блики костра перебегали по его воспаленному лицу с закрытыми глазами. Грудь тяжело вздымалась, изо рта вырывались прерывистые хриплые стоны.
Шумри, мучаясь от того, что ничем не может облегчить его страданий, отошел от костра подальше и присел на берегу. Полная луна висела на небе, бросая на медленно текущую воду яркие блики.
Пха захотелось отчего-то опустить руку в воду, в круглый, покачивающийся на мелких волнах блик. Вода была теплой, поток мягко струился сквозь пальцы. Но там, где на ладонь падал свет луны, придавая ей призрачно-серебристый оттенок, кожа стала холодеть, Он передвинул ладонь так, что вся она окунулась в лунный луч. Казалось, что на ней перчатка из тонкой серебряной фольги. Кисть быстро заледенела — словно он опустил ее не в теплую воду тропической речки, а в источник где-нибудь в лесной глуши Немедии.
Когда Шумри стало казаться, что вместо ладони у него искристый кусок льда, он вынул из воды руку и, повинуясь невнятному порыву, вернулся к костру. Присев над беспокойно ворочающимся во сне Конаном, он положил ладонь поверх повязки на его ноге. Немедиец почти чувствовал, как прозрачный холод из его пальцев стекает вниз, на воспаленную кожу вокруг раны, а от нее, в свою очередь, течет к нему жар и ноющая боль. Спустя короткое время Шумри с удивлением осознал, что ладонь его стала горячей, вспухшей и болела, словно он опустил ее в котел с кипятком.
Он вернулся к реке, опустил распухшую кисть в лунный блик и ждал, пока она вновь не стала бесчувственно-ледяной. Река и луна незаметно забрали боль, унесли с собой, растворили в искрящихся струях.
Шумри еще два раза возвращался к Конану и повторял лечение. На третий раз он заметил, что сон киммерийца стал спокойным, дыхание — тихим, и стоны уже не срывались с его губ. Да и ладонь, лежащая на повязке, больше не распухала и не болела.
Немедиец вернулся к реке. Теперь он просто смотрел на луну, с легким сердцем, с удивлением и благодарностью. Спасибо вам, Луна и Река! Спасибо… Айя-Ни?
Неожиданно с темного неба спустилась на воду и поплыла в его сторону какая-то птица. В белоснежном оперении, побольше чайки, но меньше лебедя, с тонкой стройной шеей, маленьким клювом и блестящими, как черный янтарь, глазами. Казалось, птица смотрит прямо на него. Не доплыв пяти локтей до берега, птица подняла крылья и помахала ими в воздухе, подняв теплый ветер. Несколько белых перьев
