— Не знаю. Эти перья, наверное, что-то для них значат, но что?..
Видимо, побитой оказалась та часть, которую чем-то взволновала шея Шумри. После потасовки и позорного изгнания восстановилась прерванная активность. Маленькие обезьянолюди все делали быстро, ловко с веселыми присвистываниями и звонкими причмокиваниями. Покончив с мытьем добычи, они стали подбрасывать в еле тлеющий шагах в пяти от столбов огонь тонкие и толстые ветки.
Все усилия Конана ослабить путы не привели ни к чему. Он попробовал расшатать и вытащить из земли столб, к которому был привязан, но и в этом не возымел успеха.
— Клянусь Кромом, скоро они начнут поджаривать свою великолепную добычу! — усмехнулся он, наблюдая, как тянется ввысь и вширь почти не видимый в ярких лучах солнца костер.
— Не такая уж она великолепная, — возразил Шумри. — Ты еще, может быть, и неплохой кусок, а что касается меня… одни кости, нервы да волосы.
— Значит, меня съедят мужчины, тебя же бросят женщинам и старикам! — сказал киммериец с гордостью.
Несмотря на всю безысходность их положения, Шумри не мог не рассмеяться. Конан улыбнулся в ответ. Он в очередной раз напряг мускулы плеч и спины, и ему показалось, что столб чуть-чуть зашатался…
Тем временем два туземца притащили, прижимая к животам, два темных земляных вороха, обернутых в листья, и бросили каждый к ногам пленников. С удивлением и омерзением те увидели, что это были развороченные куски большого муравейника. Рыжие крупные муравьи тут же стали взбираться по их голым ногам, животам, груди, то и дело пуская в ход челюсти. Каждый укус был пустяковым, но, сливаясь воедино, они опутывали тело зудящей и жгучей сетью.
Конан заскрипел зубами от невозможности стряхнуть с себя маленьких тварей, облепивших его так плотно, что он стал похож на одного из полуобезьян, только заросшего не черной, а рыжей шерстью. Шумри зажмурил глаза, так как смотреть на кишащих насекомых было тяжелее, чем выносить их укусы…
Выждав какое-то время, один из туземцев обмахнул обоих пленников метелкой из птичьих перьев, сметая муравьев. Их обнаженная кожа покраснела, как облитая кипятком, и невыносимо чесалась.
— И что бы это могло значить?.. — спросил Конан. Шумри открыл глаза и провел языком по пересохшим от отвращения губам.
— Наверное, для вкуса… Мясо, если оно с кислинкой… вкуснее…
Но предел шуток и смеха был исчерпан. Настало тягостное молчание.
По всему было видно, что приготовления к праздничному обеду вступили в последний этап. В костер кидали уже совсем толстые ветви и целые бревна. Пламя достигло высоты в полтора человеческих роста, и жар его вплотную ощупывал пленников.
— Шумри, — негромко произнес Конан. — Я, вообще-то, редко произношу это слово. Оно непривычно моим губам… Прости меня, если сможешь.
Немедиец хотел было ответить, но не смог справиться с пересохшим языком и сжавшей горло судорогой.
— Клянусь тебе, — глаза киммерийца вдруг загорелись, — если душа твоя попадет на Серые Равнины, а моя окажется в прутом месте, — я клянусь тебе: я вытащу тебя оттуда, чего бы мне это ни стоило!
Глава 8. Выбор желтой бабочки
Шумри снова закрыл глаза, не в силах смотреть на последние приготовления туземцев. Дружный возглас страха и изумления, раздавшийся из многих глоток, заставил его приоткрыть веки. Сначала он ничего не понял. Все туземцы смотрели на него, раскрыв рты, и в диких глазах их было что-то похожее на благоговение. Проследив за направлением их взглядов, немедиец повернул подбородок и увидел на своем левом плече присевшую туда большую бабочку. Каждое ее золотисто-желтое крыло было величиной с его ладонь. Бабочка сидела неподвижно, чуть подрагивая резными заостренными кончиками крыльев.
Один из туземцев, низко приседая и втянув голову в плечи, стараясь не спугнуть дивное насекомое, зашел за спину Шумри и костяным ножом перерезал его путы. — Как только немедиец обрел свободу и сделал несколько шагов на негнущихся, застывших ногах, бабочка взмыла вверх, мелькнула в листве живым желтым цветком и исчезла.
Проводив ее взглядами, туземцы снова разом выдохнули. Растерявшийся от неожиданной и непонятной свободы Шумри не знал, что ему делать. Массируя распухшие запястья, он оглянулся на Конана. Его, по всей видимости, освобождать не собирались.
— Они дарят тебе жизнь, — сказал киммериец, Он с трудом улыбнулся, — Иди. Не думай обо мне, не оглядывайся. Уходи скорее.
Шумри попытался объясниться с туземцами на наречии людей Ба-Лууун, но ничего не вышло — они его не поняли. Тогда, указывая на Конана, он жестом показал, что разрезает путы на его ногах и руках. Дикари загалдели и заулыбались, но не двинулись с места. Казалось, они ждали, когда он уйдет, чтобы продолжить прерванные приготовления к обеду. Обед этот, правда, наполовину уменьшился, но тем сильнее они жаждали к нему приступить. В посвистах и причмокиваниях сквозило явное нетерпение.
— Уходи, — повторил Конан. — А то ведь они могут передумать. Я бы на твоем месте не размышлял.
Шумри с горечью усмехнулся. Что бы сделал Конан на его месте? Да уж, размышлять бы он не стал — просто раскидал бы этих мохнатых полу людей, словно малых детей, голыми руками. Он же — жалкий, бессильный, слабее женщины или подростка — ничем не может помочь…
Один из туземцев, настойчиво посвистывая, указывал немедийцу в сторону берега. Шумри сделал несколько шагов и увидел свою пирогу. Видимо, ее поймали и вытащили из воды. Две женщины нагружали ее кокосами, фруктами и еще чем-то, завернутым в листья. Его выгоняли, но выгоняли вполне вежливо. Даже одаривали, стремясь загладить неприятные впечатления, полученные во время стояния у столба.
Шумри сделал строгое лицо и показал пальцем на каменный нож, висящий на шее одного из дикарей. Затем выразительно похлопал себя по бедру. Он был понят правильно. Началась суета, взволнованные переговоры, прыжки, перебежки с места на место. После недолгих поисков кинжал был обнаружен у одного из туземцев, который успел нацепить его на шею и гордо поглаживал мохнатой лапой. Дикарь не желал расставаться с блестящей и полезной игрушкой, поэтому пришлось основательно его потрясти и укусить в ухо, прежде чем кинжал был возвращен законному владельцу.
Немедиец заметил, что туземцы боятся подходить к нему близко. Дикарь, возвращавший кинжал, приблизился лишь на миг, держа оружие за самый кончик рукояти, и тут же отскочил назад.
Настал самый трудный момент. Не глядя по сторонам, стараясь двигаться быстро и решительно, Шумри подошел к столбу Конана и двумя взмахами перерезал стягивавшие его руки и ноги путы.
Из глоток дикарей вырвался дружный протестующий вопль. Они задергались и задвигались, заскребли по земле когтями. Жест немедийца их глубоко оскорбил. Казалось, они вот-вот ринутся на Шумри, чтобы вернуть отнимаемую прямо у них на глазах еду. Но что-то сдерживало их. Видимо табу — неписаный туземный закон, нарушить который страшнее смерти — запрещал прикасаться к тем, кого почтила своим выбором желтая бабочка.
Обретший свободу Конан разминал застывшие мускулы и оглядывался по сторонам с выражением грозным и недвусмысленным. Шумри взял его за локоть, жестом призывая к спокойствию. Стараясь придать своим круглым глазам жесткое и властное выражение, он на всякий случай громко прокричал несколько раз на языке Ба-Лу-уун, то указывая на киммерийца, то ударяя себя в грудь:
— Мое! Мое! Это — мое!
По мохнатым спинам снова прошли судороги негодования. Туземцы не скрывали своего возмущения и отчаянья: они прыгали на четвереньках, мотали головами, перекатывались в пыли, растягивая в жалобных гримасах толстогубые рты. Некоторые откровенно рыдали.
— Клянусь Кромом, мне их жаль, — насмешливо сказал варвар, когда они спустились на берег к пироге. — Великолепный обед был, можно сказать, уже в их желудках, а им так и не пришлось попробовать
