отвечать на вопросы и разговаривать.
Шумри знал, что если он не найдет способа выбраться из своей темницы в ближайшее время, Илоис умрет. Правда, она могла умереть и в том случае, если он обретет свободу. Разве не под воздействием его песни она едва не лишила себя жизни?.. Если б ее исхудалая рука оказалась сильнее… И что за злая звезда висит над его головой, что за рок такой, заставляющий приносить несчастья всем, с кем пересекается его путь? Недаром Конан как-то засомневался, не демон ли он. Выбрать для умирающей девушки песню о двух самоубийцах! Вряд ли на это был бы способен кто-нибудь, кроме него. Кроме Кельберга, не ставшего рыцарем, Кельберга, загубившего свою любовь, Кельберга, не сумевшего за время своих долгих странствий обрести хоть каплю мудрости…
Эти отчаянные и безнадежные мысли захлестывали Шумри, перемежаясь с безумными проектами побега из каменного подземелья. О, если бы на его месте был Конан! Уж верно, могучий и бесстрашный варвар не стал бы валяться на гнилой соломе, предаваясь угрызениям совести и бесплодным мечтам. Он бы действовал!
Шумри старался представить себе как можно живее и подробнее, что стал бы делать на его месте киммериец, чтобы обрести свободу. Прежде всего он замолотил бы крепкими кулаками в дверь…
— …Проклятье! Вы что там, спите, грязные отродья Нергала!!! — от мощных ударов обитая медными листами дверь мелко трясется. — Сейчас же отворите! Слышите!!!
— Ну, чего тебе там? — ворчит стражник, отодвинув засов и настороженно вглядываясь во тьму камеры.
— Это что тут, по-твоему, а?!.. — надрывается с возмущением узник.
— Где?.. Что?..
— А ты посмотри! Посмотри вот сюда! — Конан ожесточенно указывает рукой в угол камеры. — Это что, по-твоему, сонная туша, ленивый выкормыш Эрлика?!
Стражник пытается рассмотреть, что именно вызвало столь безудержный гнев пленника, но кроме гниловатой трухи на полу не видит ничего. Он шагает вперед и наклоняется, на миг забыв об осторожности. Этого мига достаточно, чтобы ладонь киммерийца, ребром обрушившаяся на шею, лишила его сознания. Даже не вскрикнув, стражник валится лицом в тот угол, который тщетно пытался рассмотреть.
Конан выхватывает у него из рук копье с медным наконечником и выбегает в коридор, не забыв плотно задвинуть засов на двери темницы, которая мгновенье назад была его собственной, теперь же стала принадлежать другому. Как всегда, после периода неподвижности и вынужденного бездействия ярая молодая сила так и бурлит в нем. Еще двое стражников, на свою беду встретившиеся ему в коридорах подземелья, тоже не успевают понять, что произошло — пронесшийся на полной скорости мимо них киммериец лишает обоих способности двигаться…
Миновав галерею, оставив за собой длинные ряды комнат с застывшими, как разодетые изваяния, слугами, он взлетает по винтовой лестнице и рывком распахивает дверь.
— Вот и я!.. — на радостном выдохе восклицает Конан.
Илоис поворачивается к нему…
Конан… Но отчего же Конан? Это он, Шумри, должен расшвыривать, как соломенные чучела, стражников, взлетать по винтовой лестнице и рывком распахивать дверь. Но для него проделать все это немыслимо. Невозможно…
Яростный и веселый голос спутника и побратима стихал в его ушах. Мускулистые руки, ловко орудующие чужим копьем, переставали мелькать под закрытыми веками. Конан уходил.
И тогда появлялась Алмена.
«Алмена, Алмена, — тихо и настойчиво спрашивал у нее Шумри, — что бы ты стала делать, очутившись на моем месте, в этой безысходной тьме?..» Алмена улыбалась светло и грустно, она проводила ладонью по сырым стенам; казалось, от пальцев ее исходит сияние, и влага на камнях искрится, как луговая роса. «Прости меня, Алмена, — бормотал Шумри, уже не отличая мечту от действительности, — конечно же, ты не можешь оказаться на моем месте. И представить трудно, чтобы ты спела умирающей девушке песню о самых красивых способах смерти. Но — все-таки! — помоги мне, подскажи мне, как быть».
Алмена подходила к дверям, прижималась лбом к холодной меди и вслушивалась. Шумри знал, что она внимает не шорохам, лязгам и крикам, доносящимся из подземных коридоров, но слушает то, что творится в голове охраняющего дверь стражника. Шумри становился рядом и пытался сделать то же самое. Как она говорила?.. Чтобы услышать чужие мысли, надо перестать бояться, что кто-то узнает, чем полна твоя собственная голова.
О, он давно уже не боится! Еще там, на плато Алмены, он рассказал киммерийцу перед расставанием все о себе, не утаив самого позорного. Он готов рассказать о себе всю правду и барону Цальсу. Несколько раз, когда стражники приносили воду и хлеб, Шумри просил их отвести его к хозяину, так как он хочет сообщить ему нечто важное. Но на просьбы его отвечали грубым смехом, либо пинками. Лишь однажды самый молодой и словоохотливый стражник заметил, что вряд ли их господин захочет слушать пленника, которому вот уже несколько дней выдумывает самую страшную казнь. Эта новость ошеломила Шумри. Но за что?! Ведь Илоис не погибла!
— Дочка его жива, — подтвердил стражник, поигрывая висящими на поясе медными ключами. — Несколько дней она даже ходила и разговаривала. Старик был на седьмом небе от счастья. Потом она снова слегла. И он совсем спятил! Сдается мне, если напомнить ему о тебе, он повелит казнить тебя тут же. Так что лучше затаись и помалкивай.
Чувствуя себя бесконечно открытым и бесконечно несчастным, Шумри подолгу простаивал, прислонясь лбом к медной обивке двери. И он стал слышать! Он постепенно научился различать то, что гремело, шуршало и скрежетало в головах охранявших его воинов. А стоило прикрыть глаза, как он начинал не только слышать, но и видеть. Это было удивительно!..
Его камеру охраняли, сменяясь по очереди, трое. Одному из них Шумри дал прозвище Пожиратель. Когда приходила его очередь дежурить, из-за модной двери к узнику просачивались картины всевозможных яств. Жареная туша теленка на вертеле, фаршированные фазаны, скользкие угри, бочонки с пенящимся пивом, пузатые фляги с виноградным вином… В этом же ряду, почти не отличаясь по виду от рыбных и мясных блюд, проходили и женщины. Все они были толсты, с колыхавшимися тройными подбородками, трясущимися, как желе, плечами; они смеялись, призывно подмигивали и расстегивали пухлыми пальцами застежки на необъятной груди…
Второго стражника Шумри называл про себя Разрушитель. Именно от него чаще всего доставались ему пинки, затрещины и грубые ругательства. Разрушитель явно томился своей службой в замке барона. В его мечтах король Нимед всегда воевал с соседними странами, и он был в первых рядах могучих и грозных бойцов. Он врывался в чужеземные города, сокрушая врагов мечом и копьем, он оставлял широкие кровавые следы на дорогих коврах и резном паркете дворцов, он по локоть погружал окровавленные руки в сундуки с драгоценностями… Самых утонченных и знатных женщин он хватал, хохоча, за волосы, разрывал шелковые одежды, швырял из пол и грубо овладевал ими рядом с неостывшими телами их мужей…
Лучше всего Шумри себя чувствовал, когда дежурил третий охранник, тот самый, молодой и словоохотливый, что посоветовал ему не напоминать о себе барону. Мечтатель — такое прозвище он ему дал. В его светловолосой и безбородой голове не лязгали мечи и не трещало поджариваемое мясо. Женщины не хихикали и не кричали истошно, но шептали ласковые слова, овевая ароматами духов, шурша полупрозрачными одеяниями. Шумри подозревал, что стражник был грамотным и прочел в своей жизни несколько книг. Часто воображение уносило его в неведомые страны, где обитали трехглазые великаны, люди с собачьими головами, женщины с прозрачными стрекозиными крылышками, мелко трепетавшими за спиной.
Со временем Шумри научился чувствовать доносящиеся из-за двери мысли и желания, как свои собственные. Но что это могло ему дать для достижения его главной цели — как можно скорее обрести свободу и увидеться с Илоис?.. Если бы у него были деньги, он мог бы попытаться подкупить Пожирателя, в чьих ленивых мозгах не было места понятию о долге слуги и воина. Но он был нищ… Шумри пробовал найти подход к Мечтателю. Каждый раз, когда тот приносил ему воду и хлеб, он вспоминал самые интересные эпизоды из своих странствий. Стражник внимал с любопытством, но страх, что его застанут за разговорами с узником (что ему, разумеется, было строжайше запрещено), делал их беседы короткими и мешал установлению теплых отношений, к которым так стремился немедиец.
