трепещущий язычок, его света хватало, чтобы видеть и земляные стены со свисающими плетями корней, и своих двух спутников.
Чтобы легче было идти, Конан высвободил Шестилика из сети и пустил впереди себя. Тот подскакивал, словно мячик, отталкиваясь то от земляного пола, то от стен. В свете живого огня щеки его и лбы казались вытесанными из синеватого известняка; прыжки же напоминали крупную дрожь, с которой он не в силах справиться… Бонго, как всегда невозмутимый и в меру любопытный, трусил замыкающим, ловя чутким носом сырые подземные запахи.
Когда, по расчетам Конана, им пора было бы приблизиться к основанию серых скал, подземный ход резко оборвался. Груда каменных обломков преграждала им путь.
— Все ясно, — заключил Шестилик после недолгого осмотра, потыкавшись носами в щели между камней. — Битвы с Черным Слепцом так и не произошло. Восемь лучших и храбрейших юношей прошлого века он уничтожил в один миг, сам не заметив этого.
— Объяснись попонятнее, — буркнул киммериец, пытаясь откатить ногой камень в основании груды.
— Черный Слепец совсем не похож на человека, но сердце у него есть. Когда оно бьется — дрожит земля, рушатся скалы, огромная волна уходит в океан от берегов острова, — сказал Шестилик. — Это странно, но в самом начале, как только он появился здесь, сердце его не билось вовсе. Позднее были отдельные редкие удары; они происходили через неравные промежутки времени и предугадать, когда случится следующий, было невозможно. И только в последние несколько десятков лет сердце его стало биться равномерно, как и полагается этому органу. Два удара в течение одной лупы. Если бы восемь отважных воинов жили сейчас, они смогли бы выбрать безопасное время для рытья хода, но тогда… Тогда неизвестно было, когда затрещит земля и обрушатся скалы в очередной раз.
— Ты сказал, волна отходит от берегов острова? Что-то подобное я видел вчера, когда был там… наверху, — припомнил Конан.
— Да, — важно кивнул шар. — Именно тогда сердце его сократилось в очередной раз. Может быть, ты заметил, что местные жители строят свои жилища из веток, соломы, старого тряпья и прочей ерунды? Когда-то у всех на острове были добротные дома из камня или ракушечника. Но землетрясения с периодичностью дважды за луну приучили их бояться всего весомого и крепкого. Когда на головы рушится ворох веток или пучки соломы, нет риска особенно покалечиться, да и отстроить разрушенное жилище можно за полдня.
Бонго тем временем мордой и передними лапами разгребал завал из камней. Внезапно когти его царапнули о железо. Нагнувшись и отвалив в сторону несколько обломков, Конан вытащил тяжелый проржавевший заступ. Он отряхнул его от земли. Вместе с комками глины с рукояти заступа посыпалось вниз с легким костяным звоном то, что когда-то было пальцами крепкой мужской руки. Конан, не особенно склонный к сентиментальности, ощутил вдруг, как сперва сжалось, а затем забилось горячей его сердце. Он словно бы коснулся верной ладони неведомого друга или побратима, передающей ему пусть не меч, не копье… но все-таки оружие.
— Ты не зря трудился, брат. Ты не зря вгрызался в эти камни, — тихо произнес киммериец. — Благодаря тебе и братьям твоим, я дойду. Я дойду — и, клянусь всеми богами мира, Черному Слепцу не поздоровится!..
— О, трижды безрассудный, тупоголовый чужеземец! — завизжал вдруг Шестилик, крутясь вокруг своей оси. — «Черному Слепцу не поздоровится!» Тому, кто одним ударом своего сердца, даже не заметив того, даже не узнав о том, уничтожил восемь самых лучших, самых крепких и отважных воинов! Явился, видите ли, ты, великий и непобедимый, и ему не поздоровится!.. Он уже трепещет, он просто падает в обморок от страха!..
Летучий шар был на грани истерики. Конан уже поднял было ладонь, чтобы отвесить ему хорошую затрещину и тем самым привести в чувство, но его опередил Бонго. Зарычав, волк клацнул зубами и зацепил один из вертящихся перед ним носов. Шестилик тоненько взвизгнул в последний раз и затих.
— Ты мудро поступил, Бонго, — одобрил его киммериец. — Еще чуть-чуть, и я оглох бы от воплей.
Он взвесил в ладони заступ. Несмотря на слой ржавчины, инструмент был пригоден к работе. Конан внимательно, насколько позволял свет язычка живого огня, огляделся вокруг. Проход был завален не той породой, в которой он был прорыт до сих пор, но глыбами очень прочного серого камня. По всей видимости, восемь воинов дошли до подножия скал и уже здесь, совсем близко от своей цели, нашли гибель. Догадка Конана подтвердилась, когда он попытался поработать заступом в обход завала. Очень скоро железо зазвенело о камень, который не поддавался, но лишь рассыпал от каждого удара голубые и желтые искры. Исходя из этого, имело смысл рыть только в одном-единственном направлении — вверх.
Работать было тяжело. Приходилось зажмуриваться, чтобы мелкие камушки и песок, сыплющиеся на голову, не запорошили глаза. Бонго помогал как мог, отгребая лапами в сторону комья земли. Шестилик откатился на безопасное расстояние, где затих, не издавая ни звука.
Наконец, после одного из ударов заступом, вверху блеснул голубой ромб неба. Прямые лучи света упали на ступни киммерийца и запорошенные землей лапы волка. Конан оперся о заступ и перевел дыхание. Настал трудный и решающий момент. Киммериец отдавал себе отчет, что, оказавшись снаружи, он, скорее всего, очутится в двух шагах от многочисленных Серых Стрелков, затаившихся между камней, словно змеи со смертельно опасным ядом. Но иного выхода он не видел.
— Вот что, мыльный пузырь, — заговорил он после недолгого раздумья. — Пожалуй, я отпущу тебя. Вряд ли ты пригодишься мне дальше. Конечно, если бы можно было разить противника визгом и брызганьем слюней, ты был бы неоценимым союзником, но так… ты уж прости.
— Я прощаю! — проскрипел Шестилик. — Сначала тебя доводят до полусмерти, лишают способности летать, отнимают всякую радость жизни, а потом, видите ли, даруют свободу!.. На что она мне теперь? На что она, если я не смогу больше воспарить, перекувырнуться в воздухе, зарыться в облако…
— Будешь ты парить и зарываться в облако, — пообещал Конан. — А о встрече со мной, изрядно приукрасив и выставив себя молодцом, будешь рассказывать внукам.
— У меня не будет внуков! У меня нет и не может быть детей! — подпрыгнул шар. — Я один, один, безмозглый варвар! А встреча с тобой — моя трагедия и кошмар!..
— Ну так плюхнись в воду со всего размаха, как ты это любишь, и все забудется! — засмеялся киммериец. — Но только прежде, пока что-то еще осталось в твоей башке, расскажи мне побольше о Черном Слепце. Мне нужно знать все. Главное же — уязвимые его места, его слабости.
— У него нет уязвимых мест и слабостей, — отозвался шар. — А если и есть, мне о них не известно. Но я расскажу тебе все, что знаю, что еще не успел рассказать. Но только коротко: мне не терпится покинуть твое общество! Слушай же! — Он забормотал быстро, словно скороговорку: — Самое главное, когда идешь к Черному Слепцу, — не чувствовать страха. Ужас и страх он ощущает лучше всего, как голодный хищник ощущает запах живого мяса. Но также улавливает и злобу, ярость, отвращение, отчаянье. Отчаянье и тоску он слышит прекрасно, почти так же, как страх. Идти к нему нужно совсем спокойным. Еще лучше — веселым. Хорошо напевать бодрые и смешные песенки! — В голосе Шестилика звучала явная издевка. — Если, конечно, при виде его ты сохранишь способность смеяться… Петь можно в полный голос — он глухой и ничего не услышит. Ничего не видит и ничего не слышит, но малейшая тень страха или тоски в душе — и ты погиб, ты проглочен…
— Это я знаю! — перебил его Конан. — Об этом меня предупреждали. Но ты не говоришь мне главного: каким образом я смогу свернуть ему шею?
— У него нет шеи! — воскликнул шар почти весело.
— Но хоть что-то у него должно быть? Если он есть, если он существует, значит, у него есть что-то, куда я могу вонзить меч, или стрелу, или просто крепкий кулак! Как мне его убить?
— Этого я не знаю. К тому же, — Шестилик прекратил свою скороговорку и повернулся к нему лицом задумчивым и отрешенным, — я вовсе не уверен, что тебе следует его убивать.
— Как?! — взревел Конан. — Кто же займется этим, если не я? Ты, может быть? Ваши мужчины, трусливые, как сурки, и озлобленные, как крысы?!..
— Ты не понял меня, — сказал Шестилик. — Я не уверен, что его вообще нужно лишать жизни.
Конан чуть не захлебнулся воздухом от изумления и возмущения.
