— Твои руки слишком слабы, чтобы удерживать меч. И даже тетиву лука натянуть ты не в силах.
— Но у меня есть ножи! — воскликнул мальчик. — Они заменят мне меч и лук. Ты, верно, плохо знаешь меня, маленькая Таона; если мне суждено погибнуть, то в бою, как подобает мужчине, а не крысе, попавшей в мышеловку. Напрасно ты стараешься удержать меня; волк в капкане перегрызает себе лапу и умирает свободным. Разве я хуже волка?! Пусть лучше кровь вытечет из меня, чем замерзнет в жилах.
— Ты бросишь Хааген, последний антарх? Или ты забыл, что мы Хранители? И ты… бросишь меня одну умирать?
— Я люблю Хааген. Но одно лишь мое присутствие не спасет его и ничего не сохранит. Я уйду, чтобы вернуться… а ты — о, ты, конечно, пойдешь со мной!
Ванкрид стоял перед нею, полностью одетый, и ремень, удерживающий за его спиной колчан и лук со стрелами, пересекал грудь мальчика. На мгновение Таоне почудилось, будто сам их великий предок, сияющий Асвельн, предстал ее глазам и велит следовать за собой.
Девочка подчинилась и, по примеру Ванкрида заставила себя подняться на ноги и облачиться в сшитые из шкур одежды.
Ванкриду минуло двенадцать зим, Таоне десять… Они не были братом и сестрой, однако выросли вместе. И даже черты их лиц были чем-то схожи.
Неестественно огромные, широко расставленные ярко-голубые глаза в пол-лица под идеальной формы дугами бровей, короткий нос, казавшийся чуть вздернутым, и полные, четко очерченные упрямые губы, волевой подбородок… Разве что у девочки брови были чуть потоньше и абрис лица несколько нежнее.
Взявшись за руки, Ванкрид и Таона переступили порог хижины. Они сделали первый шаг навстречу ветру и мраку и не оглянулись назад, туда, где ворвавшийся в растворенную дверь ледяной вихрь задул последние цепляющиеся за жизнь язычки огня.
Последние из антархов покинули Хааген. Они шли и шли, не разговаривая и ни о чем не смешивая друг друга. Таона ошиблась: лук Ванкрид вполне мог удержать и натянуть тетиву его — тоже. Он был метким стрелком, и ни одна из выпущенных его рукою стрел не пролетала мимо цели. Время от времени ему удавалось добыть какую-то мелкую дичь, и это поддерживало физические силы детей. Главное же, ошибкой предшественников, в том числе и Мангельды, был то, что они выступали в путь поодиночке. Это было достойно и свидетельствовало об их мужестве; однако Ванкрид и Таона убедились в том, что силы жить придает именно сознание — ты не один и выживаешь не ради себя самого.
На многие лиги вокруг им не встретился ни один человек, словно весь мир попросту вымер.
Лишь покинутые, до самых крыш занесенные снегом жилища свидетельствовали о том, что эта земля когда-то была обитаемой. Да еще пару раз их настигал протяжный вой — дети подозревали, что эти звуки издает огромный двуногий медведь, что и раньше крутился, случалось, поблизости, но никогда не нападал, по крайней мере, прежде. Впрочем, это был пожалуй, не совсем медведь, но чем бы ни являлся, он выглядел поистине устрашающе, и встречаться с ним не хотелось.
Оказавшись за пределами Ландхаагена, они подумали было, что самое страшное позади.
Ночная зима осталась там, за спиной, — а впереди лежала бескрайняя тундра. Здесь хоть что-то росло — низкие, скрюченные, почти по земле стелющиеся кустарники, лишайники и мох, но и это жалкое подобие растительности чрезвычайно их поразило, ибо было сродни им самим, столь же упорно продолжавшим тянуться к солнцу.
Прокормиться здесь было куда проще, помимо обилия ягод, повсюду водились суслики, мыши, напрочь лишенные чувства самосохранения любопытные евражки, которые прекрасно шли в пишу, почти не требуя усилий для того, чтобы их поймать. Из растущего на сопках кедрового стланика Ванкрид быстро приспособился сооружать шалаши, в которых он и Таона проводили ночи, поочередно охраняя свое убежище.
По сравнению со скованным льдами Хаагеном тундра могла показаться раем. Их не особенно смущали даже трудности передвижения по зыбкой почве, которая легко удерживала небольшой! вес детских тел; но чем более они удалялись от Хаагена, тем сильнее становилась невыразимая тоска, гложущая сердце: стоило смежить веки, покинутая родина врывалась в их сны, целиком заполняя их, и Таона пробуждалась с мокрым от слез лицом, а Ванкрид стискивал зубы до хруста. Все ночи напролет Хааген, ледяная могила всех, кто был им дорог в этой жизни, этот темный ад, в котором они и сами едва не погибли, звал их назад, представляясь самым прекрасный местом на земле.
Им не нужно было говорить об этом вслух — они чувствовали одно и то же, и Ванкрид знал, что причиной безмолвных слез Таоны является вовсе не страх перед неизвестностью, a невыносимая печаль… их сердца навек были отданы Хаагену, они сами были его душой, теперь словно разлученной с умершим телом и взирающей на него с высоты; последними каплями его крови, всем… всем! И бездомная эта душа трепетала и билась, словно птица в силке, стремясь вернуться назад — и разжечь костры новой жизни посреди безраздельного царства торжествующей смерти.
— Мы придем туда, — горячо шептал мальчик, и глаза его сияли исступленной верой, — мы построим новые хижины на месте разрушенных и восстановим замки в городах, и Белый дворец. Ночь не может быть вечной!
— Мы родим детей, которые вырастут сильными, — вторила ему Таона, — и станут жить в этих хижинах и замках, охотиться и править страной. И на Скарсаане растает лед… и будет сманданг! Обязательно будет — сманданг!
Так они мечтали, прогоняя точившую сердце тоску. Тундра сменилась лесом, впрочем, не густым, просматривающимся почти насквозь, — а далеко впереди маячили вершины гор.
— Послушай, Таона, — сказал однажды Ванкрид., — Гринсвельд больше не владеет маттенсаи. Он убит! Я это чувствую.
— Да, — согласилась девочка, — я тоже. Но что это значит для нас? Мы можем больше не пробираться к Желтому острову, но где теперь искать зеленую ветвь? Она в руках не-антарха бессильна, и кто бы он ни был, он не может знать, что с нею делать. О, если бы Мангельда…
— Мангельда мертва. Не надейся напрасно, — немедленно возразил Ванкрид. — Пойду наберу хвороста для костра, а потом мы обратимся к богам, чтобы они, если пожелают, открыли нам, как нам следует поступить. Ты не забыла заклятий?
Она прекрасно помнила нужные слова, только давно утратила веру в их силу; если бы боги могли слышать их, они бы не допустили… нет, нет! Нельзя впускать в сердце гнев и ненависть. Даже жестокие сонные боги, кои вели себя так, словно им наплевать на неописуемые страдания и всю меру людской боли, достойны того, чтобы получить еще один шанс…
С помощью кремня Таона развела огонь в ожидании Ванкрида. Он отчего-то задерживался, хотя собрать охапку хвороста было достаточно пустяковым делом, не требующим длительных усилий. Тревога сжала сердце ледяным обручем. Напрасно девочка старалась убедить себя в что Ванкрид мог попросту отвлечься, приметив легкую добычу и преследуя ее. Что-то случилось, что-то по-настоящему опасное. Покинув довольно просторный шалаш, Таона окликнула мальчика, и, к ее несказанному облегчению, он тотчас отозвался. Но это облегчение было преждевременным. Ванкрид в самом деле приближался к ней, но шел он как-то странно, приволакивая ногу, и был смертельно бледен. Девочка шагнула ему навстречу.
— Ванкрид? Что?..
— Кажется, я наступил на что-то, — растерянно проговорил он, — подвернул ногу и упал; я почувствовал, что какая-то дрянь вонзилась в ногу ниже колена, но на ощупь ничего не смог определить, только болит очень сильно. Скорее, Таона, помоги мне!
У девочки оборвалось сердце. Ванкрид сел и не мешкая, распорол штанину, по которой расползалось кровавое пятно.
В самом деле, рана была небольшой и вовсе не выглядела страшной — скорее, как глубокая ссадина, но вокруг нее кожа отчего-то стремительно чернела, словно в кровь проник яд как при укусе змеи.
Но никакие змеи в этих местах отродясь на водились, откуда бы им было взяться здесь, где тонкий слой почвы скрывал под собой вековечные толщи льдов?
Тем не менее, не поверить собственным глазам Таона не могла, а мальчик, похоже, испытывал гораздо большие страдания, чем от обычной ссадины.
При том, что он был чрезвычайно терпелив к боли, как подобает воину, нынешнее состояние Ванкрида казалось необъяснимым.
