— И проследи, чтобы он нормально устроился! — не слушая возражений, отрезал Салах.
— Ну здравствуй, герой, — воскликнул генерал Веревкин, по-отечески обнимая Салаха. Офицеры в комнате уставились на сержанта как на диковинного зверя. Кто с удивлением, кто с одобрением.
— Здрам желам, господин генерал, — выкатывая глаза и стараясь произнести как можно молодцеватее, как написано в уставе, ответил Салах. От волнения и неожиданности столь теплой встречи получилось невнятно.
— Вот, — показал на него генерал торчащей вокруг стола, заваленного официального вида бумагами и схемой Карса, многочисленной свите, — на таких солдатах и держится наша Русь!
— Живота своего не пожалеем за Кагана и Веру, — опять выдал Салах выученную еще в детстве формулу. Мозги в таких случаях в действии не участвуют. Рот сам говорит, что положено и что желают услышать начальники. Сам он в это время лихорадочно прикидывал, что дальше будет. Полковник- артиллерист, похоже, приличным человеком оказался — не как суки штабные, себе приписывать захват башни и стрельбу по городу не стал.
— Нормально говорить умеешь? — с усмешкой спросил Веревкин.
— Так точно… То есть да. Могу. У меня в роте сорок два человека уцелело. Наградить бы надо отличившихся.
— Вот, — наставительно сказал генерал офицерам, — о товарищах своих думает. Солдатская косточка. Не за себя просит. Берите пример. Так и надо действовать. Благодаря таким, как он, мы заняли крепость и цитадель малой кровью. Захватили сто пятьдесят орудий, тридцать пять воинских знамен и взяли в плен две тысячи триста двадцать человек. Это не считая огромных продовольственных запасов. Теперь всю армию можно кормить полгода!
Лица офицеров во время речи стремительно скучнели, а при упоминании продовольствия стали совсем тоскливыми. Если уж солдаты знали про этот вечный навязчивый пунктик генерала Веревкина, то всем командирам он уже давно плешь проел своими выкладками.
— Завтра проведем общую благодарственную молитву, — слегка успокаиваясь, поведал Веревкин, — во славу русского оружия.
— Аллах Акбар, — пробормотали нестройно присутствующие. Что-то буркнули даже полковник Вольных и армянин, тоже торчащие здесь. Уж их в любви к Аллаху трудно заподозрить.
— Список отличившихся представишь по команде, — сказал Салаху Веревкин. — Мы своих героев обижать не будем, — под дружелюбные усмешки сказал он. — Медаль, я смотрю, уже имеешь.
— За взятие Хивы.
— И там отличился. Молодец… А офицеров что, в роте совсем нет? — неожиданно заинтересовался генерал.
— Да, почитай, один командир батальона, но он ранен и исполнять обязанности неспособен. Есть еще прапорщик Агилов. Остальные все погибли или в лазарете.
— Ну, — глубокомысленно сказал Веревкин, — если уж прапорщик батальоном командует, то тебе с ротой на сорок два стрелка грех не управиться. Во взводе не намного больше, и жалоб не слышал.
Салах подумал, что еще вчера генерал про него и не мог ничего слышать, но изобразил на лице радость и внимание.
— Был сержантом — стал прапорщиком! Не в первый раз доблестного солдата в офицеры производят на поле брани. Служи честно и добросовестно… гм… генералом станешь.
— Позвольте попросить, — с замиранием сердца быстро сказал Салах, опасаясь, что его сейчас выставят вон.
— Ну?
— У меня брага при штурме искалечили. Правую руку турок ятаганам разрубил. Стрелять теперь никогда не сможет. Он всегда учиться любил — помогите. Не надо мне звания, дайте письмо рекомендательное в инженерное училище, что во Владимире открыли. Чтоб платить за обучение не требовалось.
— Имя?
— Тарик Темиров. Третья рота второго гвардейского батальона, Сводного корпуса.
Генерал посмотрел на адъютанта, и тот поспешно записал.
— Еще раз молодец, — сказал тихо Веревкин только для Салаха, — никогда не забывай брата и друга. Жизнь — она такая… Сегодня ты поможешь — завтра тебе. Будет ему протекция от меня. Зайдешь завтра вечером представляться по поводу звания и должности — напомнишь о бумагах. А там уж как Аллах решит. Иншалла… А от звания, — уже громко заявил для всех, — никогда не отказывайся. Удача любит смелых. Что твое — бери и храни. — Он махнул рукой, отпуская новоиспеченного офицера.
— Надо все обставить красиво, — услышал Салах уже за спиной, — залп из всех орудий в крепости после общего молебна. Ваши священники тоже, — это уже явно хазаку и армянину. — Потом церемониальный марш корпуса…
Салах наткнулся на Керима сразу, как только подошел к месту, где должна была квартировать его рота. Солдаты расположились в домах, и большинство уже спало мертвым сном, набив предварительно желудки подвезенной из оставленного лагеря за стенами пищей. Уж это у Веревкина всегда было в лучшем виде. Голодных в его частях не водилось сроду. Сам лично проверял качество еды и следил за подвозкой на позиции.
Керим сидел на остатках разбитой баррикады, поставив рядом с собой заряженный мушкет, и задумчиво глядел в небо. Метров на сто дальше по улице горели костры, и там сидели остальные, еще не завалившиеся отдыхать и не шарящие втихаря по домам в поисках чего-то ценного. Мародерство в русской армии никогда не поощрялось, но на военные трофеи обычно офицеры смотрели сквозь пальцы. Тоже понимали, с кем дело имеют. Солдат должен сражаться, и наказывать его за добытые у врага или у мертвых трофеи нельзя.
Вид у ветерана бесконечных стычек на Кавказе, которому было не больше тридцати, был страшно задумчивый.
— Оду на взятие Карса сочиняешь?
— Что-то вроде, — хмыкнул Керим. — А честно — просто на звезды смотрю и радуюсь. Только вот после такого и понимаешь, как прекрасно жить на свете. Очень остро чувствуешь все. Каждый шорох, запах и еле заметный ветерок.
— Ты — поэт! — с легкой завистью сказал Салах. — У тебя ненормальные реакции. Меня больше заботят ноги. Лечь и вытянуть. Устал.
— И это прекрасно, — потягиваясь и зевая, сказал тот. — Если бы мы на войне все время со страхом ждали, что будет завтра… Если бы постоянно думали о смерти, через месяц бы наверняка спятили все до одного. Мы регулярно заняты множеством повседневных дел, и иногда некогда вообще думать об очередном сражении. Особенно когда бесконечно маршируешь. С одной горы на другую, потом на третью. Уже мечтаешь встретить злого горца и сцепиться с ним, лишь бы не идти опять. Уже забыл, как в прошлый раз чуть не обделался, когда твоему соседу ядром голову оторвало. Вот немного левее — и это была бы твоя голова. Чувство страха притупляется, и я подозреваю, для этого и существуют бесконечная маршировка. Поэтому и вечно заставляют солдат заниматься никому не нужной работой. Чтобы жизнь медом не казалась, хотели от муштры поскорее в бой и мысли дурные в голову не приходили.
— А я, — злорадно сказал Салах, — плевать отныне хочу на левой-правой. И ездить теперь буду на гнедом жеребце, в стороне от строя, поплевывая вам на головы. Тебе в особенности. Ты почему сидишь, а не вытянулся по стойке «смирно», когда с прапорщиком разговариваешь? Отныне я командир этой зачуханой роты и буду гонять вас беспощадно и невзирая на знакомство.
— Курица — не птица, — еще шире зевая, заявил Керим, — прапорщик — не офицер, а первая ступенька в карьере. — Они понимающе улыбнулись друг другу. — Всегда знал, что пойдешь выше. Такое дело надо обмыть в тесном кругу.
— Потом организую… Ты давай иди к нашим, собери всех, и обсудите, кому за сегодняшнее дело награда положена. Завтра список отличившихся передать выше требуется. Пока они там еще не забыли и себя орденами не обвешали. А я посижу и только потом, во всем блеске славы и новой должности,
