Милослава поднимается, выходит из комнаты и задерживается в гардеробной. Громко шелестят плащи, беззвучно падают на землю пальто. Но ее не слышат. Полина кричит, вцепившись пальцами в щеки. Андрюшка суетится. Он то вскакивает, хлопает руками, будто гоняет несуществующих комаров, то падает и затихает в кресле. Круглые глаза его движутся независимо друг от друга, и это правильная примета – у всех хамелеонов так.
Илья точно знает, что Андрюшка – хамелеон.
Мальчишка грызет ногти. Как его зовут? Неважно. Случайная деталь в старой схеме. От перемены мест слагаемых сумма изменится? Далматов не знает. Наблюдает. Думает.
Рисунки в папке.
Дано: Полина. Серьги. Вера. Андрей.
Серьги принес Андрей. Вера умерла. Серьги исчезли. Полина знает, куда. Она сняла? Да. Искушению трудно противиться. Илья пытался. Знает.
Дано: Лера. Иван. Полина. Серьги.
Иван – брат Леры. Полина – сестра Леры. Иван и Полина любовники. Иван рисует Полину. И серьги.
Вывод?
Милослава мнется в дверях, не решаясь покинуть квартиру.
Дано: Милослава. Кирилл. Герман. Серьги.
Нет действий. Нет связей.
– Да пошел ты! Придурок! – Полина вылетает из комнаты, отталкивая Милославу. Раздается звон и скрежет. Мат. Вой.
– Во истеричка, – смеется Андрюшка.
Разлом действий удобен. Никто не замечает Далматова. Он выходит в коридор, где переминается с ноги на ногу Милослава, уже вспотевшая в пуховике, и сидит на полу Полина. Ваза разбита. Цветы на полу, и пятно воды расползается. В пятно капают красные капли.
– Раз-два-три-четыре… – Полина считает их вслух и улыбается. – А ты чего приперся? Поглазеть?
В глазах вспыхивает злость. Ей надо укусить кого-нибудь, и Далматов подставит руку, не из милосердия, но чтобы получить слепок ее зубов.
Он опускается на одно колено – рыцарь перед поверженной королевой – и мягко просит:
– Покажи.
Рана на запястье неглубокая, но кровит изрядно. И Полина, глядя на разрез, вдруг пугается.
– Кирочку надо… надо… Вы не могли бы со мной? – робко спрашивает Милослава.
– Мог бы. Подождите меня у подъезда. Я скоро.
Жаль, что Саломеи нет. Куда она подевалась? И когда вернется? Не то чтобы Илья хотел ограничивать ее свободу, но ему вдруг стало важно – узнать, когда она вернется.
– Пойдем. – Он набрасывает на рану платок, который тотчас пропитывается кровью.
Полина подчиняется. Послушная девочка. Она и не смотрит, куда ее ведут. Все силы уходят на то, чтобы маску держать. Илья одобряет. Он отводит Полину в ванную комнату, настолько белую, что кровь здесь выглядит ненастоящей, слишком уж лаковой и яркой.
– Садись сюда. Сейчас промою рану. И кое-чем залью. Будет жечься.
Медицинский ящик Полину не пугает, равно как не вызывает любопытства.
– А ты со всеми такой добрый? – Полина пустила воду. Кровь летела с запястья в раковину, оставляя розовые потеки на фаянсе.
– Только с теми, от кого мне что-то нужно.
Илья вытащил склянку с кровеостанавливающей смесью. Десяток капель на бинт, и пяток, из другого флакона, в стакан.
– Пей, – велел он.
Полина оскалилась:
– Травишь?
– Могу. Но не буду. Я знаю, что Андрюшка – не твой любовник.
– Да неужели!
– И знаю, кто – твой. Секунду.
Папка и рисунки как доказательство вины. Полина разглядывает себя же, протягивает пальцы, желая накрыть пятерней рисунок, но не накрывает.
– Я здесь красивая, – говорит она. – Он умеет видеть. Лерке ничего не говори. Она запсихует. Я ж – старая корова. А он – молодой и перспективный. Только ни хрена это не значит. Сейчас много молодых, и каждый второй – с перспективами. А у меня деньги были. И есть. Я за него платила… и вещи… и в галерее тоже. Не говори, ладно? Он гордый. Вот ты – гордый?
– Бывает.
– И Ванятка тоже. Все сам и сам… так счастлив был, когда картины взяли. Светился прямо… я проплатила.
– Почему?
Илья убрал бинт. Средство подействовало. Края раны слиплись, и бурый шрам стал похож на молнию. Расстегни и вытащи кости, мышцы, все содержимое этого усталого тела.
– Почему… по кочану. Что ты мне дал? Мне хорошо. Лучше, чем от коньяка. Еще нальешь? Слушай, а ты симпатичный. Сначала я подумала, что урод, а сейчас вот… Но Ванятке изменять не стану. Бедный художник… какая пошлость. Им надо выставляться. И чтобы хвалили. Не свои, свои – не в счет. Другие. Выставки. Отзывы. Публичность. Иначе – смерть. Я видела, как умирала Вера. Никто не понимал. Она изнутри выгорала. Свечка-свечечка-свеча…
– Ты забрала ее серьги?
– Се-е-рьги? – удивленно протянула Полина. – Какие серьги?
– Вот эти.
– Ах, эти… – Она провела пальцем по шраму-шву. – Я не забирала. Мне их отдали.
– Кто?
Сорвалась. Взгляд обрел осмысленность. Руки скрестились перед грудью. Острый нос туфельки ударил в голень.
– Дурочку развести решил? Отвали!
Полина попыталась выскользнуть из ванной комнаты, но Илья перехватил ее. Он взял за руку и сжал, позволяя ощутить, как расходятся свежесросшиеся края раны.
– Отпусти!
Под пальцами вновь стало мокро. Далматова замутило, не любил он все-таки иметь дело с кровью.
– Серьги откуда? – повторил он вопрос и добавил: – Сейчас тебя Герман просто из дома выставит. Обидно, но не смертельно. А вот если в его голове поселится мыслишка, что ты причастна к смерти Веры…
– Из-за сережек? – Полина ощерилась. – Он сам мне их отдал! Сам! В тот же день, как Верки не стало! Принес и кинул, мол, убери… я и убрала. Ясно?
Она говорила правду.
Илья разжал руку и, прополоскав стакан, набрал воды из белого кувшина с краником.
– Выпей.
– Да пошел ты! – Полина выбила стакан из рук, и тот покатился, расплескивая воду. – Псих!
Полина ушла, а он долго оттирал ладонь и манжеты от крови. И если кожа хоть как-то отчистилась, то рубашку следовало признать безнадежно испорченной. Потом Илья вспомнил про Милославу.
Милослава ждала. Она жалась к столбу фонаря, держала себя руками и глядела в небо.
– Замерзли? – вежливости ради поинтересовался Далматов. – Извините. Сложный порез. Кровь не желала останавливаться.
– Следовало обработать рану мочой. Моча – обеззараживает. А здесь хорошо… Спокойно так. В том доме очень душная аура. Из-за смерти. Вера была хорошей девочкой. Доброй. Но очень болезненной.
