оказавшись вдруг совсем рядом, сам ударил, лицом в лицо.
Хрустнула переносица. И кровь полилась.
Далматов не любил кровь.
Он успел об этом подумать, ткнув локтем в лицо. И вывернувшись, впечатал нос ботинка – жалко, ботинки мягкие – в чье-то колено. Раздался хрип и мат.
– Не бузи, Илюша, – Павел Афанасьевич не сдвинулся с места. – Хуже будет.
Достали. Тычок в почки, и тело проламывает боль. Доли секунды уходят, чтобы с нею справиться, но этого слишком много. И массивная рука захватывает шею. Сжимается. Далматов бьет, метит по ногам, выгибаясь, пытается добраться до лица, но нарастающий гул в ушах мешает сосредоточиться.
– Васятка, ты поаккуратней. Совсем не умучай. И руки побереги.
Сквозь звон прорывается только боль.
Бьют по корпусу, уже неторопливо, с пониманием ситуации. Убивать не станут. Поучат. Не страшно. Давно уже. Только думать выходит плохо.
Почему оно, то, что с другой стороны, не прорывается сейчас?
Пусть бы выглянуло. Помогло хоть раз.
А дышать не выходит. И шея скрипит. Слышно, как рвутся, расходятся позвонки.
– И ты, Сережка, силу-то знай…
Удары воспринимаются опосредованно. Тело чужое. Тело не нужно. Далматов прячется в библиотеке разума. Здесь километры полок и сотни тысяч книг.
Далматову спокойно рядом с книгами. От них пахнет тишиной. И если выбрать нужную… если…
– Эй… Васятка, плесни еще водичкой. Водичкой плесни. – Этот преисполненный заботы голос прорывается сквозь дверь библиотеки. Илья идет, чтобы дверь закрыть, но едва он касается ручки, как та выворачивается, выталкивает в реальный мир.
– Вот, открывай, Илюша, глазки. Утро на дворе. Ты уж извини… но я предупреждал, что хуже будет.
Лицо Павла Афанасьевича плывет. Оно то расползается пятном, то вдруг обретает неестественную резкость.
– Ты пока полежи, подумай. Ребятушки слегка перестарались. Но молодые, горячие. А ты Пашеньку ударил. Нехорошо.
Тело жило. И это было больно.
– Так вот, чтоб ты понял, Илюша. Слова – это, конечно, хорошо. Красиво. Объекты там. Рецидивы. И все такое… этакое… только мне не надо врать. Я тебе не за слова платил.
– Я. Верну. Деньги.
Он языком потрогал зубы. Вроде все были на месте.
– Сережка, подыми этого олуха.
Дернули. Поставили на ноги. В висках заработали отбойные молотки пульса, а нутро полоснуло огнем. И Далматов попытался было сесть, но не позволили.
– Ты дыши, – посоветовал Павел Афанасьевич. – Продышишься – полегчает. И даже больничка не понадобится. Правда, Пашенька?
Дышать приходилось ртом. Из носа все еще текло – густо, медленно, не то кровью, не то слизью. Но и вправду становилось легче. И зрение вернулось.
Фургон. «Ауди». Павел Афанасьевич в драповом пальто с бобровым воротником. Клерк Пашенька с мятым лицом. Ощупывает скулу с видом равнодушным, но глаза выдают злость.
Тяжелое звериное дыхание борца обжигает затылок.
– Дыши и слушай. Деньги у меня есть. Столько, сколько тебе, Илюша, не снилось. И потому оставь их себе. А мне дай то, что обещался дать. Ясно?
– Но…
– Ты не понял, Далматов… – Сухие пальцы впились в подбородок, сдавив до хруста в костях. – Или ты исполняешь договор, или я тебя хороню.
– Почему?
– Ишь, упрямый. И не боится. Это потому, что тебя, Илюша, и не пугали-то толком. Но ничего… поправимо. А вопросец твой глупый. Сам подумай, отпущу я тебя, и что скажут? Что дядя Паша совсем постарел. Хватку подрастерял. И раз так, то самое время его потеснить. На чужой кусок всегда охотнички найдутся. Поэтому работай. И все у нас будет хорошо. Отпусти его, Сережка. Он все понял. Так, Илюша?
Далматов осторожно кивнул. Он опасался, что позорно рухнет на колени, но силы воли хватило, чтобы устоять.
Павел Афанасьевич сунул ему во внутренний карман пиджака флешку:
– Вот тебе информация какую хотел. Видишь? Все для твоего, Илюшенька, удобства. Цени. А финтить вздумаешь, – совсем ласково добавил дядя Паша, – я тебя не просто похороню. Я тебя живьем закопаю.
И это было правдой.
Только когда серая «Ауди», аккуратно объехав Далматова, убралась из гаража, Илья опустился-таки на четвереньки. Его вырвало кровью и слизью. Каждый спазм забирал остатки сил, и в конце концов, их хватило лишь на то, чтобы отползти к колонне. Илья сел, вытащил телефон и кое-как – рука не сгибалась, а пальцы вообще были как каменные – приложил к уху.
Ответили сразу.
– Да? Алло? Илья, это ты?
– Я.
У Саломеи теплый голос. Сейчас осень и солнца мало. В его жизни всегда мало солнца, но потому, что оно – во вред. Не отключаться.
– Приезжай. Стоянка. Центр торговый. «Калинка». Внизу стоянка. Коробку возьми. Мою коробку. «Калинка». Стоянка. Коробка.
Картинка. Корзинка. Картонка. И маленькая собачонка, выбравшаяся из-под днища машины. Выпуклые глаза и шерсть клочьями. Смотрит. Скалится. Лишь бы стаю не привела.
От стаи, как показала практика, Далматов отбиваться не умеет.
– Ты во что-то вляпался?
– Приезжай.
– «Скорую» вызвать?
– Нет.
Он хотел положить трубку, но вместо этого – выронил. Телефон отключился. Плохо… Саломея будет перезванивать. Беспокоится. Никто прежде об Илье не беспокоился.
Нужды не было. Он справлялся. И сейчас бы справился. Да если разобраться, то все случилось из-за нее. Далматов потрогал челюсть, убеждаясь, что та еще на месте.
Время остановилось.
– Эй, открой глаза. Илья, ты… ты, сволочь этакая… «Скорую» надо вызывать… а он сидит.
Голос зудел. Пчела. Золотисто-черная. И медом пахнет. Далматов мед не любит, но запах приятен. И он тянется за этим запахом, пытаясь поймать пчелу, но их вдруг становится много. И жалят сразу.
– Вот. Живой. Это я.
– Р-рыжая. Лиса. Маленькая лиса – Лисенок. Спасибо. Приехала.
– Конечно, приехала. Ты встать сможешь? Нет, лучше сиди. Я машину подгоню.
Ее нелепый розовый «Хаммер» с трудом протискивался меж рядами машин, но подобрался-таки настолько близко, насколько это вообще было возможно.
И Саломея, ввинтившись под руку, потянула.
– Вставай. Два шага всего. Сумеешь?
Сумел. Он забрался на заднее сиденье и лег, вытянувшись настолько, насколько это было возможно.
– Гостиницу найди. Или квартиру. Любую. Отлежаться на день.
Все будет хорошо.
