И он ушел, оставив Луиса рядом с мертвой женщиной, храпящим пони и слабеньким фонарем, масла в котором осталось на самом донышке. А Луис всегда боялся мертвецов.
Незнакомец вернется на Бернер-стрит в сопровождении полицейского патруля. Старший констебль Генри Ламб попытается нащупать пульс, но, увидев на шее женщины огромный разрез, поймет все верно.
Он велит Луису остаться и отправит подручного за инспектором Чандлером.
В это самое время, буквально в четырехстах метрах от Бернер-стрит, констебль Эдвард Уоткинс двигался по обычному своему маршруту. Миновав Майтр-сквер в 1.30 ночи, Уоткинс выкурил на углу сигару, пуская дым в безоблачное небо.
Холодало. Констебль думал о скорой зиме и Рождестве, к которому не был готов. У него имелись деньги и невеста, но совершенно не было идей о том, что бы такого подарить ей.
А еще матушке и трем сестрам…
Гребни? Или булавки? Кружевные воротнички? Но Уоткинс совершенно ничего не понимал в кружевных воротничках. Докурив, он двинулся по одной из безымянных улочек.
На Майтр-сквер констебль вернется через четверть часа, чтобы обнаружить прямо на площади тело женщины. Поднятая выше талии юбка обнажит распоротый живот, горло пересечет черная линия разреза, вокруг тела растечется лужа крови. Площадь будет совершенно безлюдна…
Я выкладывал узор из мятных леденцов и колечек. Я рисовал на бумаге линии кровью. Я оставлял отпечатки рук на чистых листах и отправлял листы в камин.
Я был счастлив. Стоило закрыть глаза, и пред внутренним взором вставал театр ночи. Подмостки улиц и серые декорации. Луна-лампа. Актриса в синем наряде.
Первая ела мятные леденцы, в них остался ее аромат, и я надеюсь, что исчезнет он не скоро.
Вторая курила. Запах дешевых сигарет был неприятен, но я смирился с ним.
Это было… чудесно.
Раз-два.
Два-раз.
Взмах скальпеля, моего чудесного немецкого скальпеля из наилучшей стали. Он перерезает и артерии, и вены при ничтожном усилии с моей стороны. Так же легко он разрезает кожу и мышцы живота, разворачивая внутренности в причудливом рисунке.
Я видел такой в старинном латинском трактате о медицине.
Со второй я едва не попался. Стоял в тени проулка, наблюдая за констеблем и зажимая рот моей новой знакомой. Она хихикала, думая, что я боюсь быть замеченным в компании шлюхи. Почти угадала.
Я просто боялся быть замеченным.
А констебль все курил и курил, разглядывая небеса. Потом он все же двинулся по площади и свернул в тот проулок, в который сворачивал в предыдущие дни. И я вытащил шлюху из укрытия.
Перерезал горло.
Вспорол живот.
Мое сердце колотилось. В висках гремело, перед глазами было темно. Я отчаянно вслушивался в темноту, зная, что вот-вот раздадутся шаги… минута. Две. Три.
Сколько надо времени, чтобы вскрыть тело? Ты об этом спрашивал, мой друг Абберлин? Немного. Несколько минут, проведенных словно бы в безвременье, когда страх мешается с удовольствием, продляя его. Твои руки действуют сами, исполняя привычную операцию. И когда тишина выдает-таки приближение полиции, ты вскакиваешь и бежишь.
Только дорогу надо выбрать заранее. Десять шагов. Вдох и выдох. Пальто, спрятанное меж бочек. Перчатки. Их придется выбросить, поскольку сомнительно, чтобы кровь удалось отчистить… с другой стороны, я – врач. Мне приходится иметь дело с кровью.
Пожалуй, вещи оставлю.
Я прошел сквозь редкую сеть полиции. Они искали убийцу с ножом, в окровавленной одежде, нарисовав в воображении не человека, а чудовище со всклоченными волосами и выпученными глазами. Я же был нормален. По-моему, даже поздоровался с кем-то…
Ты больше не нужен, Абберлин. Тебя пока не гонят, но уже не замечают. Низшие чины – смущаясь, высшие – с той легкостью, которая выдает немалый опыт.
Плевать.
Ты ведь пришел не ради Чандлера или прочих, тебя попросила Кэтти. И она права – если начал дело, то будь добр завершить.
– Добрый день, инспектор, – Чандлер все же снизошел до приветствия. – Вижу, вас тоже подняли.
Прибежал не полицейский посыльный, созывавший инспекторов, а уличный бродяжка, который долго колотил в дверь, прежде чем Кэтти открыла.
– Опять, – сказала она, выслушав сбивчивое мальчишечье лопотанье. – Двое.
Ее глаза потускнели от горя.
Абберлин собирался так быстро, как мог.
– Дело рук нашего приятеля. Джек… слышали о такой его наглости? – Чандлер стоял к Абберлину спиной и разговаривал через плечо.
– Слышал. Вы опубликовали письмо.
– Осуждаете?
– Скорее не вижу смысла.
Тело грузили на повозку. Хозяин, чернявый паренек болезненного вида, причитал о бедствиях и разорении, то и дело вскидывая руки к белесым небесам.
– Не видите… ничего-то вы не видите. Неужели вы и вправду настолько… повреждены, Фредерик? – Чандлер обернулся. Он встал, загородив происходящее. – Признаюсь, что никогда вам не симпатизировал, однако уважал, памятуя о вашем героическом прошлом.
Второй свидетель, присев у стены, задремал. Его шляпа съехала набок, пальто распахнулось, а штанины задрались, открыв на всеобщее обозрение полосатые спортивные носки.
– Джек Смит, – пояснил Чандлер. – Подозрительнейшая личность. Но бежать не пытается. Впрочем, для него побег лишен смысла. А вот вы еще можете спастись.
– Каким образом?
– Изменив ваш порочный образ жизни, – Чандлер поджал губы. – Не делайте вид, что не понимаете, о чем я говорю. Ваша интрижка. Поведение. Ваше, в конце концов, возмутительное пренебрежение всякой моралью. Это не может продолжаться вечно. И вы подошли к самому краю, Абберлин.
– Абберлин! – Дремавший мужчина очнулся. Он вскочил, но неловко, и если бы не помощь констебля, всенепременно рухнул бы на камни. – Дружище! Я тебя помню! Голова стала дырявая, но тебя я помню.
– Вы с ним знакомы? Неудивительно…
Инспектор Чандлер брезгливо скривился.
– Мы с ним знакомы, – тихо ответил Абберлин и еще тише добавил: – Будет лучше побеседовать с мистером Смитом наедине. Чем меньше людей его видит, тем лучше.
Приподнятая бровь и ожидание разъяснений.
– Его высочество вряд ли обрадуется новому скандалу с участием… мистера Смита.
