Да и время подумать было. Целый месяц.
–?И вы передумали? – Саломея щурится по-кошачьи.
– Да.
С каждым днем сомнения крепли, уж больно выделялась Милослава на фоне городских пейзажей и городских девиц.
Она не читала Ахматову. И ничего не знала о современной политической ситуации. Ее мировоззрение с крестьянской простотой проигрывало подчеркнутому нигилизму дев с философского факультета, а речь – изысканным переплетениям слов филологинь. И ведь когда-то это не имело значения.
Герман пошел бы в ЗАГС, ведь был человеком слова.
– Ты что, всерьез? – спросил как-то друг, в те времена именовавшийся лучшим. – Вот на этой женишься? Нет, ну я понимаю, сельский роман и все такое… но жениться…
– Я должен.
– Кому? Этой? Ну да мало ли, кто и кому чего должен… дай ей денег.
Это было нечестно. Но Герман смолчал.
А и вправду: дать бы денег, у него есть двести рублей. Собирал на… на что-то там собирал. Милославе хватит на некоторое время. Там пусть возвращается.
– Да о себе подумай! – Друг почуял слабину. – Ну кем ты станешь? Пойдешь по распределению в колхоз какой-нибудь и будешь до самой смерти помощником председателя.
– А вариант?
В колхоз не хотелось. Нет, Герман осознавал все: про долг перед государством и обществом, про благородство всякого труда, но… в колхоз не хотелось.
– Ну ты тугой! На тебя Машка со второго давно неровно дышит. А у нее папаша знаешь кто? Сам! – Друг указал пальцем в потолок. – Хватай счастливый билетик. Будешь как сыр в масле… для своих-то везде дорога открыта.
– Вы так и поступили. Понимаю, – Далматов покачивает ногой, и трость, лежащая на колене, балансирует. – Вы не учли одного. Милослава вас действительно любила. Она ради вас совершила убийство. Случайно, но… Убийство меняет.
Взгляд его устремлен на Саломею, которая села в другом углу комнаты, у двери, словно собиралась сбежать. Зря, они подходят друг другу.
– Она принесла жертву своей любви. Вам. А вы отвернулись. Что она сказала?
– Ничего.
Выслушала сбивчивую речь, которую Гречков репетировал два дня, выдумывая аргументы и доводы. Теперь они выглядели жалко.
– Хорошо. Я уйду. Но я тебя никогда не оставлю.
Деньги все же взяла. И правильно, так Гречкову легче.
Он заплатил за свое предательство целых двести рублей…
– Она вернулась невестой вашего брата. – Не вопрос, утверждение. Трость съезжает, касаясь резным набалдашником пола. – Вам это не понравилось.
– Я пытался отговорить Кирилла. Безуспешно.
– А правду рассказать не пробовали?
– Нет.
Было стыдно. И страшно: вдруг ошибается? И эта женщина, в которой почти ничего не осталось от прежней Милославы, действительно любит брата?
Предавать ее дважды?
Встречи. Случайно пойманные взгляды, в которых ни следа прежней любви. Кивки: два человека, незнакомых друг с другом. Отстраненные рассуждения о счастье.
И бизнес, который важнее всего остального.
– Мила надеялась, что вы осознаете ошибку, – Саломея говорит тихо. – И поймете, что любили ее и только ее. Попросите вернуться.
– И рассорюсь с Кириллом?
– Ваша жертва высокому чувству. А вы не согласились на такую малость. Вы отдали ее брату, как отдают старые игрушки. Это оскорбительно. Но Милослава сдержала слово. Она не оставила вас.
Вечная близость. Кирилл, и прежде беззубый, становится все более и более беспомощным. Он ни на что не способен без своей драгоценной Милославы. А она – подтянута, строга.
Зубаста.
Она хорошо приспособилась к городу.
– Ты бы лучше Милочку к себе взял, – Кирилл ерзает на диване, то и дело вытирая ладони о винно- красную кожу. – Милочка лучше справится.
– Нет.
– Ну пожалуйста, – канючит Кирилл. – Я не возьмусь за это один.
Сдаться. Впустить Милославу не только в дом, но и в офис?
Тук-тук – каблуки по паркету. Скрип двери. И знакомый, с хрипотцой голос:
– Здравствуй, Герман.
– Герман Васильевич, – поправляет он. – При посторонних. – Секретарша исчезает за дверью, оставляя наедине. – Поговорим? – предлагает Герман, указывая на кресло.
Милослава садится на стул.
– Я не уверен, что ты справишься, но Кирилл просил дать тебе шанс.
– Я справлюсь.
Ожидание во взгляде. Надежда.
– Тогда удачи.
Уходит. Работает. И хорошо работает, подстегивая себя и других какой-то неестественной злостью. Движется по карьерной лестнице и движет Кирилла, толкает вперед. Герман следит.
Ждет.
Страшно ли ему? Скорее жутко. Упрямство этой женщины поражает. И что будет, если она доберется до вершины? Потеснит Германа, расчищая место собственному никчемному муженьку?
– И вы отказали ей от фирмы?
– Да.
– На каком основании?
– Попросил заняться Верой. Девочка растет без матери, доверить могу лишь близкому человеку и все такое… Она и согласилась. Быстро. Не ожидал, честно говоря.
– Вы дали ей надежду. Дочь доверили. Дом доверили. Еще немного, и вы наконец поймете, что нуждаетесь в ней.
– Чушь какая. Но с Верой они и вправду подружились.
Вера была слабым ребенком. Родившись недоношенной, она часто и подолгу болела. Поздно начала ходить, заговорила и вовсе в два года, когда Гречков уже надежду потерял.
Ей не нравилось в детском саду и дома тоже.
Ее пугали яркие и громкие игрушки, зато привлекали темные углы и тишина. Вера часами могла сидеть, играя с мамиными бусами, перебирая жемчужину за жемчужиной.
В первый класс ее зачислили по дедовым связям.
От второго просили отказаться.
– Девочка не потянет, – убеждали Гречкова. – Вам необходимо специальное обучение.
И Милослава занялась обучением. Книги. Фильмы. Игры. Методики, названия которых ничего Гречкову не говорили. Он слушал стишки. Хвалил за рисунки. Расписывался в дневнике, когда получалось.
Со школы больше не тревожили, и это – главное.
– А потом Вера научилась справляться сама, и вы избавились от Милославы.
– Я купил ей квартиру. В благодарность.
– Дали отставку. Снова использовали и выбросили.
– Я не думал, что она воспримет все так.
– Восприняла. – Далматов поднимает трость. – И убила Веру. Возможно, она не хотела убивать.
