Алмазы Джека Потрошителя

– Привет. У меня вино, цветы и серьги. Хочешь посмотреть?

Саломея открыла.

Синие ирисы и розовые тюльпаны на сочных стеблях. Цветы приходится держать обеими руками. И поставить их некуда. Саломее прежде не дарили цветов. Разве что папа на день рождения. Или на Восьмое марта, про которое бабушка говорила, что это – совершенно дурацкий повод для букетов.

– Не рада? – Илья поправил очки. – Извини, я подумал…

– Заходи. Рада. Не знаю.

Все закончилось там, в квартире, в чужом сером городе, который остался ждать зимы. В доме-маяке, слишком большом и унылом, чтобы там легко дышалось.

И где-то там, за горизонтом воспоминаний, остались люди.

Полину отпустили. Ее встречали Иван, Лера и адвокат Гречкова.

Милославу отдадут под суд. И второй адвокат будет представлять ее интересы. Герман Васильевич чувствует за собой вину. Слишком много он стал чувствовать на пороге инфаркта.

Опеку оформил над мальчишкой.

И Лере велел остаться рядом. О Лере ведь надо заботиться… о ком-нибудь. Саломея понимает его, ведь зимой одиночество чувствуется особенно остро.

– Тебе плохо, Лисенок? – Отобрав цветы, Далматов положил букет на башню из книг. – И руки холодные.

Он поймал ладони и согрел дыханием.

Потом была комната. Толстый ковер и старый поднос с чеканкой. Бутылка вина. Бокалы. Гроздь винограда. Ягоды желтые, с тонкой кожицей и сладким медвяным ароматом.

Разговор ни о чем. Воспоминания.

Шутки.

С Далматовым легко говорить – он одной крови и не считает запределье легкой формой безумия. Но в какой-то момент слова заканчиваются. Впрочем, тишина не в тягость.

– Вот. – Он достает из кармана коробочку. Внутри на черном бархате лежат серьги. Синие камни сияют, и Саломея зачарована их блеском. – Их действительно отдали Полине. А она не смогла носить и скинула Лере. Лера же спрятала…

А теперь вернула из благодарности или страха.

– Что будешь делать? – Саломея коснулась холодной ящеркиной спины.

– Пока не знаю. Пей. А помнишь…

Вино становится горьким. И голова вдруг кружится. Не голова – карусель. Саломея пьяна? Ничуть. Воздуха в комнате мало… надо окно открыть. Так далеко… безумно далеко… И встать. Получается. Но шаг, и Саломея падает, падает… как Алиса в кроличью нору.

Она приходит в себя ночью. За окном темно, а во рту – сухо. И на виски давит, давит, того и гляди, раздавит напрочь.

Ее уложили на кровать и заботливо укрыли пледом.

– Сволочь ты, Далматов… – Саломея с трудом садится, шарит по стене, пытаясь нащупать выключатель.

Щелчок. Вспыхивает бра.

Комната пуста. Исчез поднос, вино, бокалы. Наверняка все на кухне, вымытое и убранное. Цветы вот на столе, в трехлитровой банке. А под банкой – белый конверт.

– Сволочь…

До конверта Саломея добирается на четвереньках. Вытягивает. Разрывает непослушными пальцами и не успевает поймать кольцо. Желтый ободок, зеленый камень.

Где-то она видела такое… давно. Возможно, потом, когда голова перестанет болеть, Саломея вспомнит.

Чтобы прочитать записку, приходится возвращаться на диван:

«Доброй ночи, Лисенок.

Понимаю, что объяснять что-либо бессмысленно. Мне не хотелось подобной развязки, но и выхода иного я не вижу…

Сейф…

Встать. Включить верхний свет. Дойти до сейфа. Убедиться, что открыт.

Деньги на месте. И пистолет. И бабушкина записная книжка. Коробочка с жемчужинами… а часов нет.

…Полагаю, если бы я обратился к тебе с просьбой, то получил бы часы. Но это наложило бы на меня некие обязательства, к которым я не готов…

Испугался повторить судьбу Гречкова?

Чужая ненависть переносится легче чужой любви.

…кроме всего прочего, хочу заметить, что часы изначально принадлежали семейству Вильямс и были отданы моим отцом, не имевшим права распоряжаться ими, в обмен на кольцо, хранившееся в твоей семье. Таким образом, я лишь восстанавливаю паритет и избавляю нас от всяких обязательств по отношению друг к другу.

Будь счастлива, Лисенок».

– Сволочь, – Саломея надела кольцо. – Запредельная сволочь.

Получилось не разреветься.

Кабинет ресторана – шкатулка, обитая рыжим сафьяном. Кукольные люди сидят вокруг кукольного стола. На белой скатерти кирпичного цвета салфетки выстроились шахматным узором.

Бутылка водки возвышается над тремя рюмками.

– Пей, – приказывает дядя Паша, собственноручно наливая до краев.

Далматов пьет, залпом, не ощущая горечи.

– Молодец, Илюша, что сам пришел. Ну, показывай…

Сесть не предлагают.

Далматов ставит коробку на стол. Дядя Паша откидывает крышку мизинцем и любуется содержимым.

– Ну видишь. Можешь, когда захочешь. А то как баба, право слово… не хочу, не буду… Запомни, Илюша, так дела не делаются. И был бы кто другой на моем месте, прикопали бы и тебя, и рыжую твою.

– Она ни при чем.

– Так порядку ради. Ну да все ж хорошо? – Дядя Паша хлопнул в ладоши.

Подали кейс.

– Пересчитывать будешь?

– Нет.

– Правильно. Партнерам доверять надо. В этой жизни без доверия никуда… мальчики, проводите Илюшку до машины. А то вдруг кто деньги заберет, и станут говорить, что дядя Паша слово не держит.

– Погодите. Я… я знаю, зачем вам камни.

– И зачем? – Пальцы сцепились в замок. Брови нахмурились. Осторожней, Далматов, следи за языком, пока он у тебя еще есть.

– Оборотная сторона. Равновесие. Поэтому нужны были определенные камни. Тело. Душа. Разум. Сердце. Стороны квадрата уравновешивают друг друга. А саламандра изменяет знак. Минус на минус и плюс в итоге. Вместо смерти – спасение. Кого вы собираетесь спасти?

– Фантазер ты, Илюшка. – Дядя Паша рассмеялся и махнул на дверь: – Иди уже. Оставь старика…

И вправду проводили до машины, держались в отдалении, делая вид, будто впервые Далматова видят. И только старший, неповоротливый, сказал напоследок:

– Ты это… не особо языком. Ясно?

Куда уж яснее, и Далматов собирался последовать мудрому совету.

Утро он встретит изрядно пьяным, в компании девятнадцатилетней Офелии, мечтающей о карьере и муже или хотя бы спонсоре. Далматов предложит ей сделку.