возможного, проявленного и потаенного, дневного и ночного. Начиная с фатального собора 1666-67 годов Русь как бы делится на две Руси.
Одна-официозная, формально отвергшая свою 'эсхатологически-сотериологическую' функцию Москвы-Третьего Рима, осудившая Стоглав и доктрину национальной избранности русских как последнего православного народа, порвавшая со Святой Русью и чурающаяся древности как невежества, темноты, предрассудков, «порчи». Это Россия Романовых, Санкт-Петербурга, Петра, немецкой слободы, французских гувернеров, курортов Баден-Бадена, европейского Просвещения. Россия светская или стремящаяся стать таковой. Формальное суперконформистское внешнее православие, подчиненное Синоду. (Исихазм рассматривался этим «православием» почти как афонская секта еще в церковно-исторических работах XIX века; и это несмотря на канонизацию св. Григория Паламы!)). Десакрализованная монархия, копирующая протестантский север Европы.
Вторая Россия — Древняя Русь. Но Русь подпольная, мечтательная, предчувствуемая, живущая в параллельном мире, брезжущая, потаенная. Как Китеж. Но это не просто легенда, ностальгия, умонастроение, культурный мираж. Она имеет свою структуру. — Православное сектантство, социальные низы, казачьи станицы, политические нонконформисты. Даже во время официальных гонений на старообрядцев при Николае I, когда заявлять о своей вере для староверов и сектантов было не безопасно, по официальным статистическим справочникам- треть (вдумайтесь в эту цифру-треть!!!) всех русских людей исповедовала «еретические», с точки официального православия, культы-старообрядческие толки, скопчество, хлыстовство и т. д. Эта Вторая Русь была в духовной и социальной оппозиции светской России. Она дышала не существующим (прошлым и грядущим одновременно). Она бредила национальной альтернативой, рассматривала существующий порядок в апокалиптических тонах и страстно желала Пришествия.
Без союза с этой Второй Русью, без ее активной поддержки Октябрьской революции никогда не произошло бы. Путь Клюева, семантика и архитектура его пророчества — эссенция этого драматического момента тайной истории России. Для Клюева Революция есть эсхатологический возврат к допетровскому периоду: отсюда поразительная формула — 'Советская Русь'. Этим все сказано-именно «Русь», а не «Россия». Клюев откровенен:
Есть в Ленине керженский дух, Игуменский окрик в декретах. Как будто истоки разрух Он ищет в Поморских ответах.
Сами по себе 'Поморские Ответы' были кодексом норм Православия Святой Руси, ушедшей в бега. Это завет подпольщикам. Революция — восстановление. Ленин — продолжатель дела Аввакума и братьев Денисовых. Не сомневающийся тон, а радикальное утверждение. Более того — пророческое свидетельство.
Но, естественно, не только к большевизму сводится пророчество крестьянского поэта. Хотя нельзя забывать и о его важнейших словах: 'Убийца красный святей потира'. На самом деле, это отождествление не было полным. Но не было оно и чистым заблуждением (как считает антикоммунистическое литературоведение). Здесь все тоньше. Вторая Русь проявила себя в Революции. Дала о себе знать. Но не воплотилась полностью, как-то зависла между обнаружением и сокрытием. Проявилось как бы 'половина Китежа'. Это-платоновский «Чевенгур». Победа налицо, а смерть не исчезла. Враг уничтожен, но Пришествие запаздывает. Поиск этого зазора, его осознание, его скрупулезное исследование составляет главную проблему для постижения смысла истории России в XX веке. Клюев-пророк России — должен нам в этом помочь.
Личная драма имеет характер свидетельства
То, что 'не уместилось' в большевизме в случае личного и творческого пути Клюева, предельно прозрачно. Большевики на официозном уровне воспринимали свой приход как очередной шаг вперед, а, следовательно, оправдывали и предыдущий «буржуазный» этап в сравнении с феодальным. Конечно, в оценке Энгельсом и Марксом феодализма в сравнении с капитализмом сквозит почти откровенная симпатия. Но на уровне рационального дискурса марксизма это выражено не достаточно ясно, и даже, скорее, утверждается однонаправленная поступательность исторического процесса, а это входит в разрез с традиционным мировоззрением, основанным на идее циклического времени. Клюев был вполне солидарен с большевиками, пока дело касалось разрушения 'романовской России'. Для староверов это было 'низвержение трона антихриста'. Троеперстие виделось как десакрализация и глубинное извращение христианства, и поэтому антицерковная деятельность большевиков также часто воспринималась весьма положительно. Но когда дело дошло до модернизации, колхозов и откровенной агрессии против памятников далекой старины — возникло первое расхождение. Вначале это могло показаться недоразумением, искажением 'основной линии'. Постепенно, трагизм проявлялся все сильнее. Клюев тогда писал: 'Я считаю, что политика индустриализации разрушает основу и красоту народной жизни…' Гонения на Клюева и на крестьянских поэтов в целом (Есенин, Васильев, Клычков, Карпов и т. д.) не были просто эпизодом. В них проявилась первый раз двусмысленность советского социализма, неопределенность его духовной миссии, странность его циклического и эсхатологического значения.
Возможно, что уже на новом витке и в новых формах светский бюрократизм «романовщины» исподтишка входил в советскую жизнь. — Через спецов, попутчиков, позже нэпманов… Потом появилась и чисто советская, марксистская бюрократия, для которой слово «революция» было скорее пугалом или данью прошлому. Темный дух собора 1666 года вошел в Советскую Русь, сделал ее Советской Россией.
Трагедия Клюева-свидетельство того тончайшего процесса, который завязал в далекие 20-е первопричины краха Москвы в наши 90-е.
Онтология русского национализма
Каковы основные силовые линии послания Клюева? Как он описывает тайную Русь? Сразу бросается в глаза, что Клюев просто отождествляет 'пророческую реальность' с Русью. «Русь» для него то же самое, что «Меркаба» для ветхозаветных пророков, «Хуркалья» исламских эзотериков, 'зеленая страна' для кельтских ваттов, «Гиперборея» для древних греков, «Светадвипа» для ведических брахманов. Поэтому Клюев называет «Русь» 'Белой Индией', т. е. для него речь идет о магической стране истока, священной прародине человечества. Отсюда естественный универсализм. — Раз «Русь» — это 'избяной рай', 'изначальная прародина' и 'прообраз Нового Иерусалима', то она является сходной для всех народов земли, для всех рас, для всех языков. Национализм Клюева (как, впрочем, и всех крестьянских поэтов, а может вообще, всех представителей Второй Руси) трансцендентен. Поэтому он с нежностью и этнической близостью описывает негров, татар, египтян… Вспомним его знаменитого 'черного Егория на белом коне'.
Клюев с непосредственностью настоящего пророка (который в согласии с нормами традиции должен быть «неученым», 'необразованным', т. е. спонтанно и естественно избранным духом) ясно проговаривает то, что предчувствовала, но не могла определенно сформулировать вся интеллигенция Серебряного века. — Русь это не страна, а русские не народ в обычном смысле этих понятий. Русь — рай, русские — ангелы. Но эта световая реальность как бы накладывается на ее обратный образ или проступает через него. Все двоится. Однако и имманентная, реальная Россия отмечена особым знаком. Она несет в себе тоску, всепоглощающее чувство лишенности, утраты. Даже в чертах светской России угадывается образ трансцендентной Руси, но не положительно, а отрицательно. Лишенность косвенно указывает на полноту, пронзительное чувство утраты, напоминает о том, что утрачено.
На этом основана онтология русского национализма. Получается почти по Хайдеггеру (теоретику немецкого онтологического национализма) — 'Несчастье указует на счастье, счастье призывает священное,
