священное приближает к Божественному, Божественное открывает Бога'. (По-немецки здесь еще и этимологические связи: Unheil-Heil- Heilige-Gottliche-Gott). 'Ракитник рыдает о рае'. Помимо поразительного поэтического совершенства этой строки из клюевского стихотворения, в ней фактически предвосхищается в свернутом виде эта формула гениального немецкого философа. 'Ракитник рыдает о рае' только в России. Только русскому внятно его послание. Причем, чтобы не было никаких недоразумений, он рыдает не о далеком, что нужно искать где-то во вне, но о внутреннем, интимнейшем, ближайшем.
Отсюда типичная для Клюева «трансцендентализация» русского старообрядческого и сектантского деревенского быта.
В центре Святой Руси у Клюева стоит не Храм, а изба. Внешне, это типично беспоповский мотив. Но есть более глубокий аспект. Храм выделился в отдельное культовое сооружение на относительно поздних этапах истории. Некогда, в благословенные времена золотого века разницы между храмом и обычным жилищем не существовало. Всякий дом был святилищем. Вся реальность была священной, разграничения на священное и мирское не существовало. Так же должно быть в 'веке грядущем'. Апокалипсис недвусмысленно говорит, что в 'Новом Иерусалиме', который спустится на землю в миг Второго Пришествия, 'храма не будет'. Бог будет во всем и со всеми. Лишь Древо Жизни будет в центре Небесного Града. Русь Клюева — это совмещение древнейшего (золотой век) и грядущего (Новый Иерусалим). Изба здесь священна сама по себе. Она и есть храм. ('Изба — святилище земли, С запечной тайною и раем').
В пророческой надвременной Руси Клюева все объекты преображаются (в православно- богословском, исихастском смысле этого понятия), восходят к своим световым архетипам. Поэтому священными становятся печь, окна, растения, цветы, деревья. Особенно — печь. Она играет в поэтической вселенной Клюева важнейшую роль. Клюев восстанавливает всю полноту 'эзотеризма Печи'. В традиционном мире очаг, печь выполняли роль домашнего алтаря. Причем это был алтарь Женского Божества, греческой Гестии, римской Весты и т. д. Публичные культы были зоной доминации преимущественно мужских божеств, покровителей патриархальных социальных и религиозных систем. Но в частном жилище, куда с начала патриархата была вытеснена женщина, сохранялись в неприкосновенности древнейшие матриархальные атрибуты — культовые священные предметы, связанные с поклонением Великой Матери. Огненной Девы. Белой Дамы. Матери-Субботы, Великой Матери, которой Клюев посвятил свою великую поэму, полный текст которой, увы, не дошел до нас.
Это очень важный момент. Матриархат, как великолепно и убедительно показал Бахофен ('Mutterrecht'), предшествовал патриархату и соотносился у индоевропейцев с золотым веком. Позже женские божества были вытеснены мужскими, но следы древнейшей прарелигии сохранились в фольклоре, мифологии, быту и т. д. Отсюда многие сюжеты русских сказок — Марья-царевна, Царевна-лягушка и т. д., а также демонизированный образ Великой Матери в Бабе-яге и иногда в ее дочерях — амазонках-ягишнах. К этому же архаическому циклу относятся и сказки о путешествии Иванушки-дурачка на печи. В мифологии и коллективном бессознательном существует символическое тождество-Женщина-Печь.
И у Клюева в его 'русской Меркабе', в 'избяном раю' правит Мать. Его собственная мать (которую он безумно любил) сливается с Великой Матерью, а та, в свою очередь, с Русью, со святой страной. Это удивительно архаический мотив, который был особенно развит у некоторых старообрядческих толков, проповедовавших 'спасение через жену'. К той же тематике примыкает культ хлыстовских 'богородиц'.
Поразительно, что почитание духовной женственности мы снова находим в раннем христианстве, когда существовала практика женского священства и закладывались основы богородичной догматики. В рамках дохристианской иудаистической религии, основанной на строго патриархальных принципах, ничего подобного нельзя было и помыслить и христианство в таком отношении к женщине возвращалось к давно забытым изначальным принципам индоевропейской духовности. Как и в случае «харизматиков» русское сектантство возвращалось в вопросе полов к изначальным ранне-христианским нормативам и эзотерическим доктринам, поблекшим или даже отмененным позднее в официальной имперской церкви. Вторая Русь, пророком которой был Клюев, является, безусловно, матриархальной. В клюевских стихах почти не упоминается фигура Отца. Изредка дед. Но дед всегда описан в подчеркнуто белых тонах — он совершенно седой, одет в белые одежды и т. д. Дед не столько мужчина, сколько бесполый или сверхполый святой, чистый, безгрешный может быть 'оскопленный'.
Печь — алтарь избы, символ самой Руси или Великой Материи. Микромир избы вмещает в себя макромир планеты. Предметы сакрального крестьянского быта равновелики странам и цивилизациям.
От этой Печи расходятся святые пути, и снова сходятся к ней. Огонь ее — огонь староверческих самосожжений, благословленных Аввакумом. Протопоп писал об этом огне также как и Клюев связывая его с Концом Света и с онтологией русского национализма: 'Так же и русаки бедные, пускай глупы, рады: мучителя дождались; полками во огнь дерзают за Христа Сына Божия-света'. Или еще в другом месте:
'Русачьки же, миленькия, не так! — во огнь лезет, а благоверия не предает…'
Этот огнь не утопия. Он ужасен, но спасителен. Поэтому и сам Клюев равнодушен к страданиям и крови, принесенным Революцией. Абсолютной смерти нет. В этом он, пророк, пребывающий в надмирном мире, нисколько не сомневается. Этому он имеет экспериментальные подтверждения. Но есть проклятие души, ее потеря. Это во сто крат страшнее смерти, мук, пыток, страданий… Истинный ужас начинается тогда, когда крестьянский пророк ясно понимает, что большевики несут угрозу самой Печи, древнему духу, русскому крестьянину, святой земле. Модернизацию села Клюев воспринимает как чудовищную духовную катастрофу.
Великая Мать Клюева это грубо зримый, подлинно пророческий образ Женщины-России-Софии, который был в то же время неотвязной мыслью всей русской мистически ориентированной интеллигенции. От Соловьева до Блока. Но только у Клюева эта тема имеет оперативно-магический, эзотерический характер, тогда как у интеллигентов все остается на уровне смутно схватываемых интуиций или теоретических схем. Источник в обоих случаях, безусловно, один — сама ткань Китежа, Второй Руси, стремящейся вырваться из тонкого плена грезы и обрушиться в моменте эсхатологического триумфа в материальную реальность. Но никому из «образованных» не приходит в голову воспеть грубую крестьянскую Печь, причем с сакральной серьезностью и пророческой торжественностью-Клюеву вообще была совершенна чужды ирония и юмор. Он всегда мрачен и в стихах и в жизни.
Великая Полночь
Клюев жил в бедности, а последние годы в дикой нищете. В конце концов, чекисты расстреляли его в ссылке как ' главного идеолога кулачества'. Это не просто ошибка, недоразумение или неоправданное свинство. Путь поэта-пророка не может быть сладким. La suplice est sur (Рембо). Бедность-необходимое условие подлинности откровения. Упитанных молния ясновидения поразить не может. Более того, даже бытовые наслаждения — еда, пол, комфорт и т. д. — гораздо пронзительнее переживаются, когда они отсутствуют. Бедность-это богатство. Бедный поглощает окружающее бытие, питается стихиями, светлыми энергиями параллельной Родины. Клюев ясно видел свою нищету в старости и насильственную смерть ('и теперь когда головы наши подарила судьба палачу…' и еще 'Но тальник чует бег сохатый и выстрел… В звезды или в темя'). Для пророка это не удивительно. В норме вещей. На самом деле, в нем не было ничего кулаческого. Ему горазды ближе была беднота или середняки. Капитализм он ненавидел люто, как каждый русский, русский родом из Второй Руси. Другое дело, что советские реформы на селе игнорировали сакральность и архаичность, привносили совершенно чуждые традиционной деревне рациональность, прагматизм, механизацию. Вместо органической и связанной сакральными узами общины, братства Великой Материи, марксисты искусственно создавали технические коллективы. Это лучше, чем столыпинское фермерство, но все же совсем не то, что предполагалось в эсхатологическом прозрении Клюева.
Клюев был крестьянским социалистом, национал-большевиком. В его судьбе, в его пути, в его стихах, в его пророчествах нет противоречий. Он стоял целиком за Революцию, как подлинный наследник Разина, Аввакума и Пугачева. Но то, что последовало дальше было с сильным изъяном. Если бы речь касалась только страданий или случайных отдельных несправедливостей, выросший на скептических практиках поэт,
