– Куда ты шел?
– В Пресбург, – он отвечал, поскольку боялся. И страх собственный был стыден, ибо ничто – страданья телесные пред силой духа. Янош заставил себя поднять взгляд. У ног графини восседал молодой человек со злым лицом. Светлые волосы его, смазанные воском, были длинны, а наряд – богат. На боку человека висел меч, а на шее – крупный, украшенный жемчугом крест.
Человека звали Ладиславом. И поговаривали, что сбежал он из объятий Эржбеты. Видать врали.
– Зачем ты ехал в Пресбург? Уж не для того ли, чтобы вложить в руки моего врага отравленный кинжал клеветы? Дать ему то оружие, которое пронзит мое сердце и прервет нить жизни?
– Нет, госпожа.
Она не слышала. Она была зачарована звуком собственного голоса.
– Ты собирался встретиться с Меджери Рыжим? С псом, что алчет вонзить клыки в земли моего сына? Обездолить дитя? Лишить крова и хлеба женщину?
– Подлец! – крикнул Ладислав, но графиня подняла руку.
– Ты собирался сказать ему, что я колдунья, так?
– Нет!
Она поднялась. Зашелестели юбки, зазвенели многие ожерелья, и Эржбета Батори подошла к распростертому человеку. Она стояла над ним и разглядывала. И видела пустоту, что затаилась в этом изуродованном теле.
Нельзя его убивать. Янош – священник. Хватятся всенепременно. И станут задавать вопросы. И проклятый Меджери, пусть сгниет он заживо, снова будет слухи пускать.
Уже ходят, переползают из уст в уста змеями ядовитыми, и пускай пока помнят многие о силе Батори, о славе Надашди, но на сколь надолго хватит памяти этой?
– Не ты ли писал, что я читаю Черную книгу, что была написана самим Диаволом? – спросила Эржбета, ласково проводя по волосам лежащего человека. – Не ты ли говорил, будто дает мне эта книга силу нечеловечью? Будто могу я летать, туманом обратившись. Или ходить по лучу лунного света? Будто доступно мне и прошлое, и будущее? А если так, почему не увидела я в сердце твоем гнили? Скажи.
И Янош ответил:
– Прости, госпожа. Но разве не правда это?
Сколь наглы его глаза. И сколь живы. Эржбете давно не хватает жизни. Может, в том и тайна, ускользнувшая из рук? Не женщину требуется взять, а мужчину. Чтобы душа горела ярко, будто пламя на сосновых бревнах. Чтобы жар от нее шел. Чтобы вера истекала.
– Вниз его, – приказала хозяйка Чейте. – Приготовьте.
Позже, глядя на струи крови, застывшие в черных желобах пола, она вновь увидела будущее. Дорогу, пролегшую от Вены к Чейте. Всадников. И дверь, запертую изнутри, сросшуюся со стеной.
Она вдохнула вонь и выдохнула ее же. И выбежав из подвала, понеслась в комнату, упала на кровать с рыданиями и впилась зубами в подушку. Никто из слуг не посмел приблизиться к Эржбете ни в тот, ни в последующий день. Ее меланхолия длилась недолго: вскоре в замок начали приезжать гости.
Славно постарался Ладислав.
Их было ровным счетом три дюжины. Юных, как новорожденное мартовское солнце. Они были такие разные и меж тем схожие меж собой бурлящей силой молодости.
Эржбета сидела во главе стола и разглядывала новоприбывших девушек. Старые, верные фрейлины держались в отдалении. Они стояли вдоль стен, боясь движением или выражением лица выдать страх и вызвать гнев госпожи.
– Добро пожаловать в замок Чейте, – наконец сказала Эржбета и улыбнулась. – Я рада приветствовать вас в этом доме.
Девушки торопливо присели в реверансах. Неуклюжие. Похожи на цыплят, уже растративших одно оперение, но не успевших обрести другое. Как мило.
– Ваши родители прислали вас сюда в надежде, что вы постигнете все то, что надлежит знать женщине благородного рождения. Я покажу вам мой замок. Его подвалы всегда полны. Его комнаты убраны в ожидании гостей. Слуги вежливы и воспитаны.
Они слушали внимательно, не решаясь взглянуть друг на друга. Светлые и темные. Одна даже непристойно смуглая, и подобный цвет кожи выдает низость рождения. Эржбета остановилась напротив девушки, раздумывая: отослать ее или попытаться исправить сей недостаток.
– Я научу вас правильно разговаривать, играть на лютне, читать стихи и петь…
А эта толстовата и низка. И наряд лишь подчеркивает недостатки тела. Следующая в ряду напротив, тоща и длинна, взирает свысока и узкие губы ее поджаты.
– И надеюсь, вы будете старательны.
Эта, пожалуй, красива. Вот только родинка на щеке вызывает омерзение. А Ладислав с родинки взгляда не сводит. И в глазах его иное выражение, нежели то, с каким он смотрит на Эржбету. Неужели дрогнуло железное сердце?
Позже, у себя, перебирая кольца и перстни, раскладывая на столе вереницы ожерелий, Эржбета глядела на рубины, а видела карминовые губы прелестницы. Сапфиры обретали синеву ее глаз. Жемчуг – золотистый отлив кожи. Кораллы становились румянцем, а черный алмаз – проклятой родинкой.
Ладислав вошел без стука и, положив руки на плечи, поцеловал в шею.
– Ты прекрасна, – сказал он обыкновенное. Но сейчас не было в его словах прежней искренности. Лжет? Как Ференц лжет?
– Уже ль? – она сняла тяжелые серьги и принялась разминать мочки уха. – Я не молода.
– Ты всегда молода.
Пальцы Ладислава гладили шею и трогали широкие крылья воротника.
– А они?
– И они молоды, – Ладислав присел на пол и, взяв Эржбетину руку, приник губами. – Я хотел поговорить с тобой… только не сердись. Я беспокоюсь.
– О ком?
– О тебе.
Ложь. Но Эржбета сделает вид, будто верит. Она давно научилась притворяться. И с каждым разом это все проще. Трнава, Пресбург, Вена… кто знает там правду об Эржбете Батори? Никто. Анна догадывается, но она дочь и ближе, чем прочие. Ее супруг тоже чует неладное, и страх его забавляет Эржбету. Но прочие… прочие верят тому, чему хочется верить.
Смешно.
– Твоя затея опасна. Они – не крестьянки. И родители не станут молчать.
– О чем ты, Ладислав, – Эржбета погладила любовника по щеке. – Я не собираюсь причинять вреда этим девушкам. Мне просто одиноко. Мои дети разлетелись, а ты… ты так непостоянен.
Упрек попал в цель, по глазам его видно, что если предательство еще не свершилось, то вот-вот свершится.
– И я хочу, чтобы кто-то вспоминал обо мне с той же нежностью, с которой я вспоминаю о своей свекрови. Орошля многое сделала для маленькой Эржбеты. И я хочу отдать этот долг.
Не верит. Сомнение в глазах, в которых раньше был лишь восторг. Глупый неверный мальчик. Убегал бы. Уносил бы свою возлюбленную за высокие горы, за темные леса, прятал бы в пещерах глубоких да молился. Глядишь, и спасло бы.
