– Я устала, Ладислав, – сказала Эржбета. – Скажи Дорте, пусть пришлет кого- нибудь.
Он не сумел сдержать вздох облегчения. И покинул спальню слишком уж поспешно. Жаль. Он и вправду нравился Эржбете. Графиня вернулась к прерванному занятию. Разложив кольца по шкатулкам, убрала их в потайной шкаф, вытащив китайскую лаковую коробку, в которой хранила одно из величайших сокровищ – теткин гребень.
– Возьми, – сказала она Дорте. – И пойди расчеши волосы… той светленькой, которая излишне толста.
Дорта приняла гребень с поклоном и удалилась, оставив Эржбету наедине с мыслями. Мысли были горькими, как порченное масло.
Все бросают Эржбету.
Сначала тетушка, открыв тайную дверь, уехала навстречу смерти.
После – Ноам, показав путь иной, сгинул в смертной тьме.
Отец ушел вслед за Ноамом, а матушка отдала Эржбету Орошле Кадашди.
И Ференц, такой родной, такой настоящий Ференц, тоже предал, решив заточить Эржбету в монастырском камне. А теперь вот Ладислав, обязанный госпоже всем, готов этим всем пожертвовать. Ради чего? Молодости? Она улетает, как яблонев цвет. Призрачного счастья? Надежды стать иным?
Нет способа. Проложены темные дороги, и ни на одной из них не найти философского камня.
Эржбета села у зеркала, перед которым горела серебряная лампа. Пламя ее было ровным, а пропитанный восточными маслами фитиль сдабривал дым дивными ароматами. На столике перед зеркалом лежали баночки с притираниями и мазями. Тут же, на постаменте из цельного куска агата, лежала книга в драгоценном окладе. Крест был выложен из желтых топазов, а крохотные эмалированные медальоны венчали каждый из углов. Пергаментные страницы книги потемнели, а некоторые разбухли и слиплись. Меж тем каждая буква была выписана четко и аккуратно. Штефан Батори долго трудился над Библией своей. Вот только труд его имел не больше смысла, чем тайная книга Ноама.
Вернувшись, Дорта протянула гребень, но не ушла, а сосредоточенно принялась снимать нагар со свечей.
– Что ты хочешь сказать? – спросила Эржбета, укладывая гребень в шкатулку. Завтра она расчешет волосы. Завтра еще на шаг приблизится к пропасти, черный зев которой давно был виден на Эржбетином пути. Завтра снова станет собой, а сегодня она слишком устала.
– Ладислав… он ненадежен.
– Уже слышала.
– Нет, госпожа! Тогда иначе. Тогда он трусил, а теперь он…
– Влюблен. Я вижу.
Дорта вздохнула с облегчением и иным, спокойным, тоном переспросила:
– Что с девкой сделать?
– Ничего. Пока ничего. Она красива, правда?
– Не столь красива, как вы, моя госпожа, – Дорта присела на колени и, взяв в руки Эржбетины ступни, принялась растирать. – Ее красота, что лист осенний. Вспыхнула – и нету. Что снег на камнях. Чуть солнце согрело, и он сошел. Что песня жаворонка глупого. Ударится оземь и исчезнет навек. А вы – ветер, срывающий листья. Небо, что держит жаворонков и прочих птах. Вы гора и…
Нельзя верить словам. Придет время, и ветер разобьется о камень. Небо запрут, а гору истопчут.
Главное, не торопить это время. А что до Ладислава, то он получит награду по деяниям своим.
И снова мертвенный покой воцарился в замке Чейте. Изредка нарушался он голосом колоколов. Когда же последний звук таял, ворота замка открывались, выпуская черную упряжку. И слуги в траурных одеяниях ехали по обе стороны ее. Везли горе и письма, наполненные вежливой скорбью Надашди. Искренними казались слова ее, да знакомым был лик смерти: часто гуляла она по зеленым равнинам Венгрии. Верили Эржбете. Лили слезы. Кляли судьбу. Да в проклятиях тех все чаще звучало имя графини.
Сама же она хорошела день ото дня.
Вот только крестились вслед воспитанницы, страшась участи своей.
Вот только прятались от хозяйского глаза слуги.
Вот только Ладислав все чаще избегал покоев Эржбеты.
– Сбежит, – как-то с уверенностью произнесла Йо Илона, и в кои-то веки Дорта с Катриной согласились. Эржбета и сама видела, что истончилась нить-пуповина, связавшая ее с Ладиславом. И перехватить бы ее, перебить ударом кнута или сабли, пустить кровь неверного по камням, а самой вглядываться в лицо, мучительно выискивая ответ на вопрос: за что?
Почему и он, кровью связанный, тайной повенчанный, бежит от Эржбеты?
Отчего не в радость ему красота?
И чем привлекла его черноволосая Анна?
Одно Эржбета знала точно: что бы ни делала она, прошлого не вернуть. И потому, глядя в зеркало, запоминая нынешнюю жизнь, которой осталось длиться недолго, Эржбета велела:
– Скажи Ладиславу, пусть нынче вечером придет.
Ослушаться он не посмел. Вошел, поклонился, замер, прижав раскрытые ладони к груди. Он глядел в пол, а Эржбета – на него. Побелело лицо, осунулось. Заострились черты, и массивный прежде нос стал невообразимо велик. А глаза, подрисованные тенями, глубоки.
– Зачем ты избегаешь меня, Ладислав, – спросила Эржбета, зажигая свечи. Нынешним вечером она велела принести их втрое больше против обычного.
– Не смею тревожить.
Пламя перебиралось с фитиля на фитиль и, разгораясь, наполняло комнату зыбким светом.
– Разве может меня потревожить любовь? Ты ведь любишь меня, Ладислав?
– Больше жизни!
Эржбета налила в стеклянный кубок вина и протянула любовнику.
– Возьми. Выпей. Тебя мучит жажда.
– Вовсе нет!
– За мое здоровье.
Он отшатнулся и руки поднял, заслоняясь от подношения.
– Ты говоришь о любви, – заметила Эржбета и сделала большой глоток. – А меж тем не веришь. Но разве может быть любовь без доверия? Значит, ты лжешь. Я же оскорблена подобной ложью. И не могу оставить ее безнаказанной. Мне больно, Ладислав. Ты ударил меня в самое сердце.
Оно давно умерло, пронзенное зубриным рогом и иным, куда более страшным предательством, но Ладислав, посерев, упал на колени.
– Прости!
– Что в ней такого, чего нет во мне?
Эржбета ждала любого ответа, кроме того, который услышала. Ладислав вскинул голову и, выдержав взгляд, сказал:
– Она живая. А ты… ты просто никак не умрешь.
Выскользнувший из-за ширмы Фицке скрутил негодяя, да тот и не сопротивлялся, прекрасно зная силу карлика. Увели. Эржбета осталась наедине с зеркалом и, допивая вино, любовалась собой в зеркале. Жизнь – это безделица. Жить просто. Не умирать куда как сложнее. Но скоро Ладислав это и сам поймет.
