Или уже без?
И как он станет смотреть. По глазам-то сразу понятно. И тогда она поняла, но надеялась- надеялась.
Надежда – это так мало.
Цокот каблуков прокатился по коридору. Дашка поднялась. Повернулась. Халат слетел с плеч, как папаха, и верный оруженосец-Алексей едва успел его подхватить.
– Ой, – сказала Ольга, останавливаясь. Над ее головой сияла лампа дневного света, и Ольгины волосы светились нимбом. – А вы… вы тут?
– Я тут, – мрачно ответила Дашка, пристраивая сумочку на лавку. – И ты тут. Это хорошо, что мы обе тут. Правда?
Ольга кивнула. Она и прежде не нравилась Дашке, а теперь неприязнь перерастала в ненависть, и сдерживать себя было сложно.
– Вы же не станете устраивать здесь истерики? – Ольга выставила перед собой черный пакетик.
– Не буду. Здесь. Пойдем.
Дашка в два шага преодолела расстояние и, обняв жертву за талию, потянула к выходу. Она летела по коридору и волокла Ольгу. Люди разбегались. Дверь открылась с полпинка, выпуская на крыльцо. Прокуренный воздух щекотнул ноздри, и Дашка чихнула.
– Вы ведете себя неприлично! – взвизгнула Ольга, выскользнув из рук. Отбежав на другую сторону крыльца, она вцепилась в перила и предупредила: – Если вы станете скандалить, придет охрана!
– Пускай.
В ней же ничего нету. Средняя дамочка средних лет и средней паршивости. Красится-рядится, скрывает за разноцветной чешуей косметики истинную харю.
– На что ты рассчитывала?
Дашка вытащила карамельку и, повертев в руках, кинула в урну. Попала.
– Вот скажи, на что ты рассчитывала?
Ольгины глаза мутны, как нынешний день. Облака-туманы расползлись, заслоняя тусклое солнце. И кажется, что кто-то просто забыл вымыть небо.
А в прошлый раз оно было ярким, и свет резал глаза, больно, до слез.
– Брак бы признали недействительным.
Ольга мотнула головой и, достав из кармана сигареты, закурила.
– Вам ведь было все равно. Вы ж не появляетесь почти. Так, бумажки подписать заходите. Вам он в тягость, но… деньги, да? Строите святую невинность, а сама такая же.
– Нет.
– Да. Я что, не видела? Да если бы я думала, что вам не плевать, я б не полезла. А расчет… всегда можно подать в суд на лишение опеки. Паче того, я могла не знать, что Тынин ненормальный. Он не сказал, вас рядом не было.
Невинная девица со слезами на глазах повествует о трагической любви и о Дашкиной некомпетентности. У нее и вправду могло бы получиться.
– А если бы я стала дергаться? – поинтересовалась Дашка, пропуская кривоногого человечка в белой шляпе. – Что тогда? Твой дружок и меня избил бы? Вы же сволочи. Вы…
– Ты ничего не докажешь.
И снова правда. Адам даст показания? Во-первых, вряд ли. Во-вторых, кто будет слушать сумасшедшего? Сама Ольга в жизни рта не раскроет. И дружок ее тем паче.
Спокойнее, Дарья, нельзя ее бить.
– Слушай ты, умница-красавица. – Дашка сунула руки в карманы. – Если Адам умрет, то… то я закажу тебя и твоего дружка.
Она хмыкнула, выпустив струйку дыма из носу. Сказал презрительно:
– Гонишь, тетенька.
– Прекрати паясничать! Или думаешь, будто если я больше не следователь, то ничего и не могу? Что у меня по прежней работенке связей не осталось? Остались, родимая моя. Как с одной, так и с другой стороны. И найти вас мне будет очень просто.
Проняло. Хоть держится за маску и сигарету, но по глазам видно – проняло.
– А теперь сделай так, чтобы я тебя больше не видела. И молись, чтобы Адам выбрался.
Молиться бесполезно, как и надеяться. Ольга, бросив сигарету на крыльцо, повернулась спиной. Шла она нарочито медленно, но белые волосы больше не сияли нимбом.
– Эй, – окликнула Дашка. – С фирмы тоже проваливай! Считай себя уволенной…
Не оглянулась и не ответила. От разговора этого остался привкус тошноты и вины, потому что права была Ольга: фиговый из Дашки опекун. И суд бы это признал. Глядишь, и признает, тот другой, высший, который распределяет, кому жить, а кому уходить. Как знать, что он решил для Адама?
Дашка стояла, не решаясь войти. Ждать еще долго. Если повезет. А если нет, то врач без маски и с жалостью в глазах поджидает Дарью. Он разведет руками и скажет:
– Мы сделали все возможное.
Она стояла, пока не пошел крупный снег, смешанный с дождем. Снег ложился на воротник свитера, а дождь полз по щекам. И когда на крыльце появился Алексей – сколько времени прошло? – Дашка позволила увести себя внутрь.
Ждать пришлось еще долго. И Дашка ждала, прикипев затылком к жесткой стене. Читала плакаты справа налево и слева направо, сверху вниз и снизу вверх, собирая буквы, как мозаику. Дважды пила кофе, которое приносил тот же Алексей. И один раз – сладкий чай с мерзковатым привкусом карамели. Наконец дверь открылась, и Дашкино сердце замерло.
Не врач – медсестра. Усталая. Немолодая. Рыжая челка выбивается из-под форменной шапочки, а на левом глазу стрелка размазалась.
– Тынины? – спросила медсестра, глядя почему-то на Алексея. Дашка поднялась. Кивнула. Сил сказать что-либо не было.
– Операция прошла успешно. Состояние тяжелое. Стабильное.
Тугие губы медсестры растягиваются в улыбке, усталой, но это самая прекрасная улыбка, которую Дашка когда-либо видела. И женщина тоже. И потому Дашка говорит первое, что пришло в голову:
– У вас стрелка размазалась.
А потом, спохватившись, добавляет:
– Спасибо!
И снова садится на скамью – ноги не держат. Тяжелое – это понятно. Стабильное – это хорошо. Операция прошла успешно, и джедай со скальпелем поборол смерть.
А Тынину за самоуправства Дашка уши оборвет. Позже.
– Я пойду? – шепотом спрашивает Алексей, и Дашка кивает. Иди. Теперь все. Теперь она сама справится, только немного дух переведет.
Когда же Дашка сама решила встать, то оказалось, что тело ее затекло и стало неловким. Сумочка, выскользнув из рук, плюхнулась на пол. Из раззявленной пасти ее вывалился пакет с карамельками, тюбик крема для рук и белый конверт.
Откуда конверт?
От Алексея. Он привез и рассказал про Ольгу. А еще Адама, когда в себя пришел, сказал, что письмо – важно. Важно, что этот придурок несчастный жив остался! И Дарья, счастливо вздохнув, разорвала конверт, вытряхнув послание на колени.
А почерк-то до чего отвратный!
