такую же сопливую мямлю, как Анжелка. – Скажи ей, что если комп не вернут, то я… голодовку объявляю. Вот.
– Думаешь, поможет? – Анжелка уходить не собиралась, сложила руки на коленях, сгорбилась, будто виновата. – Мамка, она ж не любит, когда так… Ты лучше прощения попроси, скажи, что не будешь больше, она позлится, и все.
У сестры – сводной сестры, поправила себя Юлька – длинные ногти, не акриловые, свои, зато крашены в два тона и со стразами. И тапочки розовые, с меховой опушкой, и штанишки в три четверти, с отворотами, в розово-лиловую клетку. И вообще Анжелка вся такая розовая, мягкая, уютная.
Дурища.
– А хочешь, – предложила дурища, прикусывая ноготь, – я попрошу? За тебя? Скажу, что раскаиваешься и больше туда не пойдешь. И вообще глупо все получилось, правда?
– Глупо. – Юлька села на кровати, зачем-то поглядела на собственные ногти – обгрызенные, неровные, и лак пооблез, и не розовый, а черный, еле-еле нашла нужный оттенок. Надо бы перекрасить, а то жуть просто.
Интересно, что бы сказал Дух, увидев ее руки, неухоженные, с грязными ногтями и в царапинах? Та, свежая, только-только затянулась мягкой новой кожицей. Наверное, посмеялся бы. Или сделал вид, что не замечает, они ж в прошлом веке все воспитанные были, гусары, кавалеры, дамы в платьях… а у Юльки платье всего одно, и еще сарафан…
Василиса
Днем ижицынский дом выглядел совершенно иначе: поблекший, выцветший, местами в темных пятнах сырости. Черные жгуты плюща, облюбовавшего кирпичные стены, походили на сеть, которая то ли поддерживала хрупкое сооружение, то ли, наоборот, оплетала его, не позволяя разрастись. Двор сохранил следы шин – сегодня остановились чуть дальше от порога, чем в прошлый раз, – и многочисленные лужицы.
– Господи, ну что за безобразие. – Динка, выбравшись из машины, обреченно огляделась. – Нет, ну я тут шею сверну. Или каблук сломаю.
Сложенная из крупных кирпично-красных камней дорожка была неровной, и, пожалуй, Динкины опасения имели вероятность осуществиться. А в остальном… красиво.
Полуоблетевшие клены слабо шелестят, и сквозь охристо-красный кружевной ковер опавшей листвы проглядывает земля, и изредка – зеленая, жесткая трава. Прилипшая к веточке паутина всеми цветами радуги переливается на солнце, пытаясь согреться.
Написать бы это, не печаль, не тоску по ушедшему лету, но именно мгновенье тепла и света, мгновенье равновесия и мира, чего-то, чему и названия нет.
– Пошли, что ли, – Динка ухватила за руку. – А то и будешь так ворон ловить.
Буду, хотя нет тут ворон. Странно, кстати, ведь кладбище-то рядом, ехали мимо бесконечной серо- влажной, изборожденной слезами потеков стены. Кладбищ я боюсь. А ворон не люблю.
Динка ступала по дорожке преувеличенно осторожно, новые сапоги берегла, и зудела на ухо:
– Выйдешь замуж, настаивай на переезде! Это ж надо столько бабла в никуда бухнуть, сказочным идиотом надо быть… или вообще чокнутым. Но ты, Васька, смотри пастью не хлопай, он хоть и не красавец, но богатый. А значит, что?
«Значит, мы будем работать, – хотелось сказать так, чтоб раз и навсегда прекратились эти глупые разговоры о замужестве. – Я и Ижицын – даже не смешно. И дело не в том, что он некрасив и странен, дело в том, что я – далеко не мечта олигарха».
– У тебя самооценка заниженная, – заявила Динка и, толкнув дверь, вошла в холл. Сумеречно, сквозь узкие окна проникает свет, но остается где-то вверху, запутавшийся в каменной сети полуарок.
– Добрый день, – толстая краснолицая женщина глядела на нас неодобрительно. Не знаю, может, следовало позвонить? Или постучать? Как-то неприлично без стука вламываться.
– Вам чего? – Женщина, державшая в руках изрядно запыленную тряпку, обращалась к Динке. Смотрела на Динку. Спрашивала у Динки, и пусть тон вопроса выдавал крайнюю степень раздражения, но мне вдруг стало обидно – прислуга и то внимания не обращает, а Динка о замужестве.
– Явно не тебя. Евгений где?
– Отъехали, – почти радостно ответила женщина.
– Ну так мы подождем. Правда, Вась?
Не знаю. Неудобно как-то. С другой стороны, мы ведь контракт подписали, договорились, что сегодня работать начнем, а он уехал. Вот так, поломав все договоренности. Динка же, расстегнув пальто, прошествовала к ближайшему дивану, плюхнулась и велела:
– Чаю принеси. Мне – зеленый, без сахара. Две таблетки сусли. Ей – черный, сахара полторы ложки. Лимона не надо.
– Чего? – женщина от подобной наглости оторопела.
– Того. И усвой на будущее, что мы тут не гости, мы тут работать будем. Ясно?
– Работать? Так вы это, того, которыя музей делать будут, что ль? Ну так это, вам вниз идти велено. – Кривовато усмехнувшись, она добавила: – Коллекцию разбирать.
Коллекция Евгения представляла собой груду разномастных коробок, изрядно запыленных и совершенно неподходящих для хранения вещей сколь бы то ни было ценных.
– Боже! – Динка зажала пальцами нос. – Ну и вонь!
Пахло и вправду неприятно – застоявшимся воздухом, сыростью и гнилью. Надеюсь, что не от коробок.
– Он что, и вправду думает, что я буду возиться с этим? – Динка провела пальчиком по ближайшему ящику и, брезгливо сморщившись, вытерла руку о халат. Халаты нам выдали темно-зеленые, долгополые, расчерченные резкими острыми складками на квадраты. Верно, закупленные вместе с домом, они хранились где-нибудь в шкафу, поджидая, когда дойдет очередь до коллекции и до них.
– Вась, это ведь… это я даже не знаю как назвать! Сказочный бардак! – Динка даже в убогом зелено- мятом убранстве умудрялась выглядеть если не божественно, то хотя бы прилично. – Знаешь, кажется, я не готова здесь работать!
Я молча открыла ближайший ящик. По правде говоря, я тоже не была готова, более того, я крупно сомневалась, что здесь сохранилось с чем работать – судя по запаху, коллекция либо уже сгнила, либо догнивает. В подтверждение мрачных прогнозов из-под коробки выбрался здоровенный черный таракан.
– Ты как хочешь, – Динка наступила на таракана и, брезгливо скривившись, вытерла подошву о пол, – но я пошла наверх. Пыль, чтоб ты знала, вредна для кожи, а на плесень у меня вообще аллергия… если объявится хозяин этого… убожища, скажи, что… что-нибудь скажи. Пусть хотя бы насекомых потравит для начала… коллекционер. Господи, ну и мерзость.
Мерзость. И преступление подобным образом обращаться с дорогими, может быть, даже бесценными вещами.
Пропыленный, завернутый в обыкновенную холстину гобелен был похож на тряпку, ветхую, подпорченную молью, выцветшую до того, что рисунок скорее угадывался, чем просматривался. Книга… прикасаться страшно, до того ветхая, страницы потемнели – не столько от времени, сколько от влаги, местами слиплись, местами пошли тонкой пленкой плесени… а вот браслет, серебряный, без камней, зато украшенный затейливым орнаментом… серьга, всего лишь одна, но видно, что изготовлена в пару к браслету. Ладья из слоновой кости…
