ничего, даже смерти.
Дух: Иногда мне кажется, что я продолжаю ее любить, иногда – что ненавижу и всегда ненавидел. Спасибо тебе, ты помогла, вытащила из ненависти. Ты подарила мне немного жизни.
Верка вошла без стука, поглядела на сопящую Анжелку, подняв упавшего медведя, сунула того под одеяло и повернулась к Юльке. Ну все, сейчас шипеть будет, уже давно за полночь.
– Спать ложись, – тихо и совсем не зло сказала Верка. – Завтра вставать рано, в школу ведь.
И вышла, плотно притворив за собой дверь. Чего ей вообще надо было? От Верки в комнате остался запах мыла и фруктового шампуня, от которого к горлу опять подкатили слезы.
Нет, она не из-за Верки ревет, Верка ни при чем, совершенно ни при чем.
– Вернувшись, я понял, что опоздал. – Сергей лежал, отвернувшись к стене, как будто желал показать, что беседа с Шумским не доставляет ему удовольствия. Ну да и пускай, можно и без удовольствия, лишь бы о деле, лишь бы дойти до правды или хотя бы до того, что позволит перед петербургским начальством отчитаться, ежели вдруг оно делом заинтересуется. А опасения такие были, Ижицын-то, как ни крути, графского роду, и супруга тоже не из простых…
– Вы, верно, полагаете, что мне не следовало вмешиваться…
На щеках Ольховского горели алые пятна, а вот виски, напротив, были белыми в синеву. Может, и к лучшему, что помрет, а то ж под суд пошел бы, за дуэль-то.
– Что вы говорите? – Ольховский повернулся, простое это движение далось ему нелегко, вон губу прикусил, скривился от боли. – Запрещены, верно… были б разрешены, я б еще тогда, до отъезда, эту мразь вызвал бы… не стреляться, а на шпагах, как пристало мужчинам… выяснили б все…
– Так и выяснили ведь. – Шумский присел так, чтоб поближе к раненому. Правда, не совсем удобно вышло, солнце в глаза светило, а от окна сквозняком тянуло. Как бы спину не застудить, будет потом подагра мучить, и Антонина Федосеевна, втирая в поясницу барсучий жир, станет ругаться, не зло, но обидно, оттого, что больно, а она не сочувствует.
Ох, неправильные сегодня мысли были, совсем не те, которым следовало бы, видать, с того, что день выдался сильно солнечным, светлым и чистым.
– Выяснили, – Ольховский таки ответил. – Поздно выяснили… сразу надо было… а я вернулся – Наталья замужем… и счастлива. Больно это, когда счастлива и без меня… Я не поверил. Она ведь когда-то в любви клялась мне, а не ему, и говорила, что навечно, а тут всего-то пара месяцев, и уже позабыла, имени слышать не хочет… Это из-за ангела…
– И что за ангел такой, позвольте узнать?
– Розовый, из цельного куска сердолика, статуэтка такая, маленькая… на Натальиной ладони… у нее кожа белая, нежная и на солнышке светится, и ангел этот тоже светится изнутри, и будто бы они – одно, понимаете?
– Нет, – искренне ответил Шумский, подвигаясь еще ближе. Признаться, появились некоторые подозрения, что Сергей Владимирович снова бредит. Однако если приглядеться, то это не бред. Взгляд ясный, разумный. И говорит все еще связно.
– Один рыцарь полюбил даму… говорят, красива была, но холодна… или другого любила… не суть важно. Он готов был ради нее на все, за один только взгляд, за одно прикосновение… он сочинял поэмы, она не слышала, он воевал и побеждал, она лила слезы о побежденных… он бросал к ее ногам меха, шелка и золото, она лишь удивлялась расточительности… – Ольховский рассказывал тихо, делая долгие паузы, то ли для того, чтобы отдышаться, то ли для того, чтобы подобрать слова. – И вот однажды рыцарь узнал, что его возлюбленная выходит замуж… за другого… более богатого, более знатного, но столь же нелюбимого…
Забавная историйка, примечательная, можно сказать, особенно если к нынешним событиям привязаться.
– Наверное, рыцарь был очень благородным… и глупым… он обратился к ведьме… цыганке… в те времена если и оставались ведьмы, то среди цыганок… заплатил…
На широкий подоконник сел голубь, затопал, заворковал, царапнул стекло красным клювом и затих, точно прислушивался к рассказу Ольховского.
– Он не пытался колдовством привязать к себе возлюбленную… или избавиться от соперника… он был благородным… попросил счастья для нее… и для себя – возможности быть рядом… если получится… охранять… оберегать… и ведьма превратила сердце рыцаря в кусок сердолика… а потом отдала резчику-ювелиру, который сотворил из камня ангела-хранителя… наверное, больно было.
– Кому?
– Рыцарю. Всегда больно, когда на сердце что-то вырезают, ножом или словами… неважно. Главное, что когда резчик снял последнюю пылинку с ангельского крыла, рыцарь умер…
– А в чем тогда смысл? – История выглядела красивою, из тех, что будоражат женские сердца, непременно надо будет пересказать Антонине Федосеевне.
– Смысл? В любви. – Ольховский улыбнулся, престранно так, кривовато, верно, снова заболело. – В том, что одни и сердце отдадут, ничего не требуя взамен, а другие требуют все, а сами отдавать не готовы… Но я не закончил. Рыцаря похоронили… с почестями… славный был воин… ей же в день свадьбы доставили шкатулку, прощальный дар, не принять который она не имела права. Внутри лежала статуэтка ангела, крохотная, в пол-ладони, выточенная из розового сердолика… хранитель… охранитель… тот, чья любовь и жертва сбережет… если веришь, что сбережет… всегда главное – верить.
Ольховский закрыл глаза, а голубь на подоконнике вдруг забился, застучал крыльями о стекло, громко, тревожно, будто испугавшись невесть чего.
– Вы идите. Я после… я устал… я подлец… нельзя было… вмешиваться нельзя… он розовый и прозрачный… живой… Наталья расстроилась… зачем так?
Снова бредит. Вот незадача, теперь придется ждать, пока Ольховский в себя придет, гадая, не помрет ли в лихорадке. А разговор-то незаконченный.
Задержавшись во дворе, Шумский кинул голубям горсть черных крупных семечек и долго глядел, как суетятся, толкают друг друга неуклюжие птицы… много их тут, и еще крикливых галок да серо- черных ворон, ну эти, понятное дело, с кладбища прилетели, а вот голуби откуда? Непонятно.
И неприятно. Окна-то Ольховского аккурат в сторону кладбища выходят.
– Господь да спасет душу его, – сказал Шумский голубю, толстому, сизоватому, с перламутровым зеленым колечком перьев вокруг горлышка, может быть, даже тому самому, который подслушивал у окна диковинную историю про глупого и влюбленного рыцаря. Голубь взмахнул крылами да отлетел подальше. Боится.
Ангела принесла Прасковья. Поначалу я не знала, что? внутри шкатулки, и про шкатулку тоже не знала. Прасковья поставила передо мною коробку, перевязанную синей лентой, и, глядя куда-то вбок, буркнула:
– Его светлость передать велели. Подарок.
Сам ли Ижицын обвязывал ленту или велел кому, но атласный узел вышел чересчур уж тугим, пришлось посылать за ножницами, которые Прасковья искала как-то очень уж долго, а подав, проворчала:
– Иной раз не дарить, а пороть полезнее…
Я сделала вид, будто не услышала, только радость, светлая, легкая, необъяснимая радость вдруг пропала, даже захотелось назад коробку отослать, не заглядывая внутрь. Да и что там может быть? Очередное платье, которое мне и надеть-то некуда – Ижицын не принимал приглашений, – или драгоценности, или еще что-то столь же глупое и ненужное в сумеречной моей тюрьме.
Белый кусок шелка… деревянная резная шкатулочка с крошечным посеребренным замком, к которому прилагался крошечный же посеребренный ключик, а внутри – удивительной красоты статуэтка. Крошечная, в пол-ладони, из розового полупрозрачного камня, что, наполнясь солнечным светом, ожил.
– Экая забава. – Прасковья скривилась. – Дорогая небось…
