Ищейка
Тело обнаружили подростки, трое мальчишек, сбежавших из дому с благородной целью: отыскать разбойничий клад, а вместо этого нашли труп. Если Васютка хоть что-то понимал, то приключение запомнится надолго, и не потому, что ребята испугались, наоборот, в глазах плескалось любопытство пополам с восторгом, ведь всамделишный труп – это круто. Именно так выразился старший. Труп – это круто. Васютка не удивился бы, узнав, что пацанята, перед тем как вызвать милицию, обыскали мертвеца, не ради мародерства, а так, чтобы было потом чем похвастаться, и сейчас раздумывал над важным вопросом: как правильно начать беседу с этими кладоискателями, чтобы они не закрылись, не ощетинились колючками притворного непонимания, а рассказали о страшной находке так, как они опишут ее своим менее везучим товарищам.
– Игорь Иванович, – окликнул Васютку Ромашев, – подойдите-ка сюда.
Васютка послушно подошел, Ромашеву перечить не следовало, хоть и эксперт, и работник замечательный, но натура творческая, тонкая, чуть что не по нему – обижается, и уже тогда вся работа наперекосяк.
– Ну? – Васютка приблизился к телу с опаской, стараясь не смотреть на тело, но взгляд, словно нарочно, приклеился к ярко-красной полосе. Полоса украшала черную куртку, в которую был одет покойник, поэтому с полосы взгляд плавно переползал на обтянутую пергаментной кожей шею, а с шеи на лицо. А больше всего в жизни Васютка не любил смотреть в лица покойникам, ему, взрослому, рассудительному и совершенно несуеверному человеку, начинало казаться, будто смерть оставляет на лицах свою собственную метку, которую, по странному совпадению, не видит никто, кроме Васютки. А еще он верил, что, стоит коснуться этой самой метки, как она непременно переползет на него, поэтому к покойникам Игорь прикасался лишь в перчатках, ну, на худой конец, засовывал руки в целлофановый пакет.
– Ну что ты там стал! – возмутился Ромашев. – Покойников не видел, что ли? Сюда иди! Давай, помоги! – Расстелив на земле полиэтилен, эксперт сейчас примерялся, как бы сподручнее перевернуть мертвого, так, чтобы покойник, во-первых, лег на пакет, а во-вторых, не рассыпался. Васютка, вдохнув запах гниения, с трудом подавил рвотные позывы. В такие моменты он люто ненавидел свою работу.
– Давно лежит? – спросил Васютка.
– Да уж порядком. Видишь, уже и не воняет почти…
По мнению Игоря, труп вонял неимоверно землей, гарью, гнилью и самой смертью, но Ромашеву виднее.
– Да не кривись ты, можно подумать, в первый раз с таким столкнулся. Ну, будешь помогать?
Васютка смирился с мыслью, что придется-таки прикасаться к останкам.
– На раз-два… Три!
Тело послушно перевернулось на целлофан. Теперь человек, вернее, то, что от него осталось, лежал на животе, стыдливо пряча скованные руки под грязной тканью куртки. Сзади он выглядел не так и страшно, во всяком случае, лица не видно.
– Так… – Ромашев почти радостно склонился над убитым. – Что мы видим?
Игорь не видел ничего, кроме желто-коричневых костей, желто-коричневых волос, выглядевших как случайно прилипшие к черепу кусочки грязи, да черно-коричневой одежды. Коричневое – это земля, догадался Васютка.
– Ну и?
– Огнестрел! – сделал вывод Ромашев. – Готов поспорить на твою зарплату.
Охотник
В квартире было пыльно и пусто. Там всегда было пыльно и пусто, с того самого дня, когда он решился переступить порог. Улица Цветочная, дом сорок семь… Надо же было купить именно эту квартиру, точно других не было.
Были. А он именно эту захотел, чем сильно разочаровал девушку-агента, она-то надеялась раскрутить состоятельного клиента на нечто «гораздо более подходящее к имиджу бизнесмена». Улица Цветочная… Он уцепился за название, как за последний шанс, и купил квартиру, чтобы хоть как-то привязать себя к прошлому, а оказалось, что купил он именно
– Эй, есть тут кто? – Квартира ответила тишиной. В воздухе пахло пылью, надо будет уборщицу нанять или эту, как там их называют, домохозяйку. И собаку завести, чтобы не возвращаться в пустоту. Но собака помрет от тоски, его же никогда дома не бывает, работа, работа и еще раз работа…
Когда же она наконец закончится, эта работа.
На плите засвистел чайник, микроволновка сдавленно пискнула, возвещая о том, что пицца разогрета.
– Ну и что теперь? – Разговаривать с самим собой глупо, но больше-то разговаривать не с кем, собаки и той нету.
– Докатился ты, Альдов.
Ненавистная пицца застряла в горле куском горячего твердого теста, а в отчетах по-прежнему пусто, зачем он вообще деньги тратит на этих детективов, ведь давно уже понятно – Юльку не найдешь. С другой стороны, он не может просто взять и бросить, это будет сродни предательству, а Егор в жизни никого не предавал.
Ведьма
Я дома! Боже мой, неужели я наконец-то дома! В это почти невозможно поверить, но я дома. Вот мой двор, синие лавочки у подъезда, горка, скрипучие качели, песочница. И старый тополь на месте, каждый год, весной, когда двор засыпало теплым и вонючим тополиным пухом, дерево порывались спилить, но так и не спилили. Это хорошо, что не спилили. Это замечательно, я поздоровалась с тополем, как со старинным другом, и он ответил, уронив в протянутую руку желтый лист.
Васька не только подвез, но и денег дал. Пусть ему повезет, и его сестре, которая вышла замуж за алкоголика, я ведь дома, доехала, добралась, несмотря ни на что. Пускай немного замерзла в электричке, пускай меня долго не хотели пускать в метро, пускай люди морщились и отворачивались, а стеклянные витрины отражали убогое существо, обряженное в лохмотья, пускай. Я дома – это самое главное.
На третий этаж я не поднялась – взлетела, но лишь для того, чтобы уткнуться носом в запертую дверь. Смешно и глупо, но я как-то совершенно не думала о том, как попаду в квартиру, мне казалось, стоит добраться до дома, и все решится само собой. Не решилось. И дверь была чужая. Я даже потрогала ее, чтобы убедиться – это не моя дверь, под рукой металл, холодный и надежный, а мы с Толиком ставили деревянную. И коврик не мой, у меня был резиновый и темно-красный, а тут тряпичный, густо-синий.
Это не моя дверь и не моя квартира. Больше не моя квартира, я вспомнила, как, собираясь в обитель, подписала какие-то бумаги. Кажется, теперь я понимаю, что это были за бумаги. Я подарила подонкам не только год своей жизни, но и свою квартиру.
Сев на чужой коврик перед чужой дверью, я заплакала.
Охотник
Егор нашел ее на коврике у двери. Черт, только сумасшедшей бабы ему не хватало, ладно, когда котят или там щенков подкидывают, это еще понять можно, но человек… Нельзя же так опускаться, в самом-то деле!
– Подъем! – рявкнул Альдов. Бомжиха вздрогнула и уставилась на него блестящими темными глазами.
– Вставай, давай! – Вышвырнуть бы ее, но прикасаться противно, грязная, вонючая и вшивая небось.
– Я… Это моя квартира… – заявила она и прижалась к двери, словно опасаясь, что та исчезнет или, паче того, Егор попытается разлучить ее с надежной сталью за спиной.
– Твоя, говоришь?
