По рукам.
По лицу, едва не выбив глаз колючкой.
– Падай! – Димка орал, толкая Лелечку. А сам летел вперед, ныряя под зеленые хлысты, сжимая зубы, чтобы ни стона, ни крика. Добраться. До рожи. Ударить. Повалить. Вцепиться. Кататься по скользкой глине, сжимая горло врага.
Другие разбегаются, вопя о помощи, и скоро придет. Остановят, отдерут. Палыч, не разобравшись, в чем дело, отвесит подзатыльников и запрет в кладовке.
Несправедливо! Они первые напали!
Палыч к вечеру выпустит и ничего не скажет. Потом появится участковый, уставший и задерганный. Будет расспрашивать, тыкать в нос исписанными листами и требовать признаться.
Не было засады. Не было колючих веток. Точнее, Димка сам их срезал и подкараулил
– Тебе четырнадцать скоро. Смотри. Дурной дорогой идешь. Посадят.
Это участковый скажет, собирая бумаги. И Палыч вздохнет: он отчаялся доказывать правду.
– Иногда, – Палыч говорит это не Димке и не участковому, просто произносит слова для тех, кто хочет слушать, – стоит наступить на горло себе, чтобы помочь другому.
К чему это было сказано? И почему вспомнилось?
– Я знаю еще одного человека, кому приходят письма. Так что рассказывай, – Влад нарушил молчание. – Ты помогаешь мне. Я тебе.
Послать его? И что изменится? Самолюбие против логики? Наступить на горло? Молодец, Палыч. Вовремя предупредил.
– Их убивают.
Ну же, выдай себя. Вздрогни. Отвернись. Улыбнись. Но Влад смотрит прямо, глаза в глаза. Вызов? Предложение? Чего?
– Я подозревал. Значит, все и вправду серьезно. Во-первых, я не писал писем. Я находился в деревне. Сидел безвылазно, но доказать не могу. Свидетелей нет. Технически мог уезжать и возвращаться. Во- вторых, письма получает и Алена. Это моя... знакомая. Она приехала в деревню, пытаясь спрятаться, но ее все равно нашли. Это опять же говорит не в мою пользу. В-третьих, мотив... зачем мне?
Играет в обвинение? Что ж, Димыч поддержит. Приняв бокал – уже не водка, но темный янтарь коньяка, он предположил:
– Ты сумасшедший.
– У них тоже есть логика. Своя, но есть. Итак, если Машке я готов был мстить, то зачем мне Алена? Она не моего круга.
– Там почти все не твоего круга.
Разве что владелица магазина будет близка к подножию олимпа, на котором восседает Влад.
– Допустим. Тогда зачем Машка? Зачем подставляться? Хотя... да, если по-честному играть, то мотив есть. Мне ведьмы снятся. Каждую ночь. Предсказывают, что скоро сдохну. Знаешь, тяжело жить, зная, что не живешь, а доживаешь.
Душевный стриптиз перед незнакомым человеком? Нельзя им верить! Никому нельзя!
Маняшка влюблена. То вспыхивает майской розой, то бледнеет, замыкаясь в себе. В город сбегает. Чтобы рядом, чтобы к нему ближе, чтобы...
Палыч запретил. И Димка согласен с запретом, но его согласие исчезает, стоит заглянуть в Маняшкины глаза. Даже завидно: сколько в них света! Солнце в зрачках, вселенная целая. Как в планетарии и даже лучше. И ревность растворяется в безвоздушном пространстве.
Три месяца летнего счастья и старый баркас как дом. Четвертый месяц – страха. Бабье лето надежды и дожди предвестниками слез. Женщина в котиковой шубке протыкает листья шпильками.
Цок-цок. Судьба.
Маняшка жмется к плечу, дышит в ухо.
– Она ведьма, ведьма...
Дверь кабинета слишком тонкая, чтобы защитить от голоса и слов. Маняшка, не дослушав, убегает. Найдут лишь к вечеру, промокшую и некрасивую. Солнце в глазах погасло. Вселенная не выдержала безнадеги.
Был скандал. Обвинения: шлюха, тварь и стерва малолетняя. Виновный – невинный Ромео, слабо оправдывавшийся перед Палычем. Маняшкина болезнь и что-то, сделанное с ней, о чем все знали и молчали.
– Я ему морду набью! – Димкино обещание, которое он так и не сдержал.
– Эй, ты сам-то нормальный? – Щелчок перед носом, бокал. Еще один? Который по счету? Кажется, Димыч нализался. Хорош следователь-расследователь. Шел по следу, пришел в кабак. А в кабаках пьют, не закусывая.
Поехали!
– Твое здоровье! – В коньяке лицо Влада кривится, плывет.
– И тебе не хворать. Но давай-ка, друг мой, поподробнее... Значит, он их убивает? Как?
– Вешает. Стопроцентное самоубийство. Выглядит. Только я знаю, что это не самоубийство. Он дату назначает...
– И если кто-то не умрет к назначенной дате, план будет нарушен?
– Именно! – Злость сменяется радостью. Все-таки надрался. Скотина ты, Димыч, променял работу на бутылку коньяка.
– Логично. Машку потряси. Она должна знать, кто... Черт, я кажется, пьяный. А вернуться хотел.
– Куда?
– В деревню. Я там живу теперь. Достало все. Если бы ты знал, как достало. Тебе, наверное, кажется, что если бабла много, то и счастья тоже? А ни хрена. Не деньги на тебя, ты на них работаешь. Золотой телец... я, выходит, язычник. Но Аленка одна осталась. Переживаю. Не моего круга... к счастью, не моего.
Официант, услужливой тенью стоявший на грани видимости, исчез, а вместо него появился метрдотель. Наклонившись, принял подношение в виде стопки купюр. Исчез. А спустя несколько мгновений Димычу поднесли куртку. Помогли упаковаться. Вывели. Усадили в такси, и Влад, бухнувшийся на переднее сиденье, велел:
– Едем ко мне! Говорить будем. Ты мне нравишься.
– А ты мне – нет, – честно ответил Димыч, пытаясь не заснуть.
Не вышло.
Человек жалел лишь о том, что не может находиться рядом с нею постоянно. Деревня – не город, заметят чужого, даже если чужой – свой. Да и она, лань лесная, ушки на макушке держит. Нет, рядом опасно. А не рядом – мучительно.
Хотелось заглянуть в глаза, а лучше сразу в мысли, глотнуть от души страха и закусить робкой надеждой, которая оставалась у каждой из них.
Первая. Неумелые руки, колотящееся сердце. Бессонница на неделю. Ожидание: придут и заберут. Не пришли, не забрали – всем было наплевать.
Вторая и третья. Обучение. Удовольствие, которое он начал получать от процесса. Снова бессонница, но уже не мучительная, преисполненная сомнений – а вдруг ошибся, – но ласковая. Ночью с ним разговаривал Бог.
– Ты верно поступаешь, – сказал Он.
Паршивая овца способна извести все стадо, – сказал Он.
Да не ослабнет рука твоя, – сказал Он.
Рука не ослабла, страх отступил вовсе, ибо Господь милостью своей ослепил всех, оставив зрячим лишь избранного.
Впрочем, об избранности своей человек думал редко, со стыдливой опаской, ибо ведал, что жребий любимых Им тяжек, и не ведал, хватит ли сил душевных дойти до конца.
Новое испытание – мерзкая старуха, которой вздумалось шантажировать. Ее нужно убить иначе, не так, как остальных, ибо она, нарушив замысел Господень, обрекла себя на гибель скорую.
