И это тоже знак!
Алена сидела в канаве, пока не замерзла настолько, что перестала чувствовать руки и ноги. Она разогнулась – кости заскрипели, как у старухи. Выкарабкалась на четвереньках – ладони скользили по жидкой грязи, а каменные горбики земли норовили поставить подножку. Пошла, хромая и прячась в тени заборов.
Она скулила, не находя в себе сил плакать или позвать на помощь. Шарахалась от каждого звука, пусть даже звук этот был ее собственным дыханием. Она села на корточки у калитки, разом лишившись сил, и вяло подумала, что замерзнет.
А небо с пьяной купеческой щедростью сыпало снегом. Он садился на плечи, ложился на руки и вяло таял, купая ладони в ледяной воде.
Она умрет. Сегодня или первого мая. Она уйдет, потому что в прежней жизни нет никого, кто бы смог удержать ее в этом мире. А будущее пугает.
Она...
– Аленка? Аленка, что ты тут делаешь? – Мишка вынырнул из темноты, как черный кот бабы Гэли. – Измазалась вся. Ты что, плачешь? Чего?
Мишка тормошил, тянул, заставляя подняться, и Алена попробовала, но сил не осталось, тогда он попросту подхватил на руки и понес к дому.
– Что случилось? Я приезжаю, а дверь вынесена. Тебя нету. Думаю, все, кабздец.
Он посадил у печки, в которой уже шумело, разгораясь, пламя. Стащил сапоги и носки – шлепнулись на пол мокрыми жабами. Достал откуда-то бутылку водки и принялся растирать ноги.
– Больно!
– Конечно, больно. Лазит, понимаешь, по ночам.
Сотни иголочек впивались в ступни, ползли к коленям и к бедрам, разливаясь жаром застоявшейся крови. Алена позволила снять с себя куртку и свитер. Молчала, когда Мишка стаскивал штаны и укладывал в кровать, холодную и сырую.
– Сейчас, сейчас растопится и тепло станет.
Он налил водки, заставил проглотить и сел рядом, обняв. Потом, приложив горячую ладонь ко лбу, вздыхал и морщился.
– Зачем ты здесь? – спросила Алена, оттаяв в достаточной степени, чтобы думать. – Ты... ты завтра приехать должен был. А ты сегодня.
– Подозреваешь?
Кажется, он ничуть не обиделся.
– Завтра у меня дела. И Танька просила. Позвони, если не веришь.
Мишка сам вложил телефон в руку, нажал кнопку вызова и, преодолевая Аленино сопротивление, заставил поднести к уху. А сам вышел во двор.
Разговор с Танькой вышел коротким, каким-то мятым и нервным, словно ее раздражала необходимость отрываться от дел и разговаривать.
– Ну что, проверила? – Мишка спрятал телефон в карман и, усевшись на кровать, сказал: – А теперь давай поговорим серьезно. Ты с Владиком сошлась?
А ему какое дело? Подозрительное любопытство. Подозрительное появление. И сам он стал вдруг подозрительным.
Это потому, что Аленка перепуганная и захмелевшая. Водка желудок жжет, напоминая, что с самого утра во рту ни крошки.
– Смотри, дело, конечно, не мое, но типчик он еще тот.
Мишка выговаривал слова медленно, старательно, словно опасаясь, что она не поймет.
– Мы с ним... знакомы. С детства. Вот. Он к тетке приезжал. Мы каждое лето дрались. Я и он. Я сильнее. А он псих.
Алена слушала молча, и Мишка постепенно смелел.
– Он тогда жмотом был. И стукачом. Следил за всеми. А потом пропал вместе с сестрицей своей придурочной, и мамка сказала, что его в больничку сунули, которая для психов. Что на учете стоит и вообще... Теперь он большой человек. Компания у него своя. Серьезная. Сама подумай, зачем ему тут торчать, если нормальный? У него невеста была. Разошлись. Из-за скандала. Владичка девку одну чуть не придушил. Прямо на людях. Орал, что она – ведьма.
Ведьма, ведьма, ведьма... отозвался пульс в висках. Неужели Мишка прав? Ну да, зачем ему врать? Из- за детских обид?
У Влада дом икон полон, бессмысленное скопище ликов пресвятых. И свечей церковных связка в ящике стола. И за дело ее уцепился, как собака за кость. Чего ради?
А Мишка, смутившись, пошел на попятную.
– Я не говорю, что это – обязательно он. Просто осторожнее тут. Лады?
– Лады, – пообещала Аленка, зарываясь в одеяло. Ее трясло не то от холода, не то от страха.
Старая церковь была мертва. Плоть ее давно истлела, и лишь остов каменных стен вяло сопротивлялся времени. Машину пришлось бросить на подъезде, и теперь Машенька шла очередным знакомым-незнакомым двором. Липы мерзлые, горбики снега на забытых качелях, свежестиранные простыни костенеют на морозе. За редкими желтыми окнами мечутся силуэты.
В арке из-под ног разбегаются коты. Воняет.
А вот обрыв под покрывалом снега, пречист. Редкие проплешины смотрятся дырами, которые тот, кто сверху, видит и непременно залатает. Уже латает, швыряя горсти белого пуха.
Спускалась Машенька наугад – тропинку занесло. В который раз порадовалась, что удачно ботиночки купила. Без каблучка, с рифленой подошвой и тепленькие.
Как всегда, церковь вынырнула неожиданно, будто чья-то рука содрала полог темноты, явив белесые стены и осевший купол с косым крестом. И белое поле с кромочкой леса вдалеке.
Машенька остановилась, вытащила из сумочки платок и, накинув поверх шапочки, кое-как завязала.
– Эй, – тихо позвала она. – Я здесь!
Машенька не сомневалась, что он уже ждет. Он всегда приходил раньше и прятался в развалинах. Вот и сейчас тень колыхнулась и выплюнула черный силуэт.
– Он догадывается! И милиция... зачем милиция?
Он знаком велел замолчать, но Машенька была слишком возбуждена, чтобы слушаться.
– Проблемы? Так я могу решить! Пара слов, и этого урода по стенке размажут.
Он подал руку, помогая спуститься, и крепко сжал пальцы – совсем как Влад сегодня в ресторане.
– Пойдем.
Перечить ему не стоило.
В церковь повел. Пришлось перепрыгивать через выбоины, из которых черными очами пялилась вода, нырять под бревно – из него гнилыми клыками торчали гвозди. Проползать в щель между воротами.
Нет, определенно зря она связалась с ним.
А ведь поначалу-то каждое слово ловила. Как собачка служить готова была, лишь бы сделал, как обещал. Сила в нем виделась. Надежда.
Дура. Никакой он не колдун! Да и Гошка ее безо всякого колдовства любит.
– Ты думаешь не о том, – сказал человек, когда-то казавшийся очень близким. И сиплый его голос, привычка шептать, когда можно говорить нормально, злили.
– Я выхожу из игры. Не бойся. Владу ничего говорить не стану.
Молчит. Смотрит.
– Мне надоело! Ты меня используешь! И с самого начала использовал!
Машка выдавила слезы, обычно действовало, но этот лишь головой покачал.
Ну и плевать! Она все равно уйдет! Сейчас! И ничего-то он не сделает! Потому что трус. Вот.
– Я тебя не держу, возлюбленная сестра моя. Иди с миром.
Она развернулась, кинулась к выходу из церкви и, выскочив за порог, споткнулась. Упала, ударившись лбом о бревно. Растянулась на земле и, сдерживая слезы обиды, поползла. Почему-то ей не пришло в голову встать на четвереньки или подняться на ноги. Страх – внезапный и несвойственный – гнал
