Чертова деревня, чертова поездка и чертов Влад с его битой рожей и упрямством. Чуть очнулся, и туда же, бормочет, дескать, все в порядке, нужно иным заняться... Димыч ведь не мальчик на побегушках, в конце-то концов! Но побежал как миленький.
– Да позаботятся о нем, – пробормотала Надежда, отводя виноватый взгляд. Она остановила машину в переулке, не доезжая до отделения. Ну да, стесняется. Но руку на руку положила, царапнула коготками пальцы.
– Дим, ты же разберешься во всем, правда?
– Разберусь.
Нельзя давать несбыточных обещаний, но ей он противиться не мог.
Околдовала, что ли?
И крепкое у нее колдовство, даже когда убралась, держится. Только и мыслей о том, что ночью было. Но стоит ли мечтать о несбыточном? И пинка самому себе – работай, Димыч, разбирайся в бормотаниях психа-Влада. Ищи Илью Семеновича Прокофьина, кем бы он ни был.
А если найдешь, поищи заодно и девушку по имени Алена, которая пропала, но Влад понятия не имеет, куда и когда. И вообще знать не знает ничего, кроме имени.
Значит, все-таки с Прокофьина начинать придется.
Прокофьиных в городе было трое. Илья Семенович открывал список. Было ему семьдесят три года, из которых полвека он проработал в местной психиатрической больнице, последние три десятка лет – директором.
И снова повезло: трубку взяли сразу.
– От Владика, значит? Ну заходите, поговорим... поговорим... когда? Да вот сейчас и заезжайте. Адрес пишите. Жду.
Илья Семенович был высок, широкоплеч и подтянут. Смолистые волосы, едва тронутые сединой, усы- пики, острая бородка и белые слепые глаза.
– Проходите, – велел Прокофьин, отступая к стене. – На кухню. Но будьте добры разуться. Тапочки возьмете сами.
Димыч, переобуваясь, не удержался от замечания:
– Вы беспечны. А если я мошенник? Или вор? Или грабитель?
– Ну, дорогой мой, во-первых, это останется на вашей совести. И поверьте мне, сие не является сугубо оборотом речи.
– А во-вторых?
Ответом на вопрос из комнаты высунулась широкая бульдожья харя. Оскалилась, облизнулась и исчезла. Димыч готов был поклясться, что круглые глаза зверя были вполне по-человечески умны.
Илья Семенович, несмотря на слепоту, двигался легко и уверенно. На кухне и вовсе трость бросил, раздраженно, словно в ней была причина его слабости.
– Кофе? Чай? Лучше чай, поелику кофе у меня преотвратный. Сколько раз просил купить натуральный, а Венечка все эту растворимую дрянь приносит. Дескать, милейший, в вашем возрасте беречься надо, без кофеина напиток потреблять. Это он мне. Представляете? Курите? Нет-нет, курите, буду рад составить компанию, но если Венечка объявится, вынужден буду свалить вину на вас... к слову, как вам кухня? Венечка ремонт делал, но его вкус...
Хром, белый камень и стекло. Ровные поверхности, сглаженные углы, но при этом ощущение операционной.
– Очень мило.
– Врать не умеете, – покачал головой Илья Семенович. – Зря. Преполезный навык, да будет вам известно. У Венечки мизофобия[7], но мы с этим боремся. И уверяю вас, не безуспешно. От бахил вот отказались. И полы лишь дважды в день моем. А вы, значит, от Владика? Или от Лидочки? Бедная женщина...
В стеклянной мозаике фасадов отражался Илья Семенович и сам Димка, какой-то нелепый, маленький по сравнению с доктором. Стоило пошевелиться, и отражения дергались, как куклы у неумелого кукольника.
Пожалуй, хорошо, что Прокофьин слеп, на этой кухне и самому недолго умом двинуться.
– Скорее я насчет Влада Марьева. А Лидочка – это...
– Его мать. Итак, рассказывайте. Что он снова натворил?
– А что он натворил раньше?
Илья Семенович замер с кружками, словно забыл, куда нужно их поставить, но тут же вспомнил, пристроил на глянцевый столик и мягко заметил:
– Это вы ко мне пришли. И следовательно, испытываете нужду в помощи. Мне же предстоит решить, оказывать вам эту помощь или нет. И поскольку я собираюсь разгласить информацию конфиденциальную, то должен знать, чего ради. К слову, окажите старику любезность, подайте пепельницу. И сигареты. Придется ваши, ибо мои Венечка изничтожил.
Димка заговорил. Начал издалека, с разрытой могилы и искореженного тела, но постепенно, направляемый вниманием и вопросами, на которые Илья Семенович оказался щедр, рассказал все.
Даже больше, чем хотел.
– Антипатия в вашем случае совершенно естественна, – Прокофьин прикурил одну сигарету от другой. Дым он пускал смачно и, затягиваясь, щурился от удовольствия. – Вы уж простите, что полез, но тут, знаете ли, скучно. Классовая ненависть – чушь. А вот индивидуальная – дело тонкое... дело прошлого. Все мы родом из детства, слышали? Выражение буквально, и в том его ценность. Взять хотя бы вас.
Димка опустил голову, хотя Прокофьин и не мог видеть выражения лица.
– Из вашего детства родом ваша подозрительность ко всем, кто находится, метафорически выражаясь, «по ту сторону забора». Вы не доверяете им априори. И потому ищете совсем не там.
– В каком смысле?
– Влад не мог убить этих женщин. Конечно, проявленная в отношении девушки агрессивность несколько нехарактерна, но... скорее всего, это разум сопротивляется воспоминаниям. И он же желает знать. Вот такой парадокс... а я ведь их предупреждал о возможных последствиях. Уговаривал...
Не согласились. В мире, ограниченном слепотой, память всевластна. Она дает возможность ощутить себя зрячим, и пусть Илья Семенович лучше, чем кто-либо, знает, сколь призрачно это ощущение, он не собирается отказываться.
Лидочка кругла и лунолика. Лидочка носит платья, сшитые на заказ, и кокетливые шляпки. Пожалуй, за всю жизнь Илья Семенович не встречал больше женщин, которые бы носили шляпки. Не панамы, косынки или лохматые сооружения из норки, а именно шляпки.
Сколько их было? Бессчетно. Но их время отошло. На Лидочке был платок из скрипучего синтетического шелка. На лоб наполз, прилип к потным щекам, сбился под подбородком корявым узлом. Краски сожрал.
– Ильюша, ради меня... пожалуйста. Я... я не могу так! Я сама скоро с ума сойду. И попаду к тебе.
– Буду рад.
Он кривит душой, да и попытка ее рассмешить обречена на провал. Кто будет веселиться, потеряв ребенка.
– Я все равно его сдам. Не тебе, так кому-нибудь другому. Он ненормален!
– У него шок, Лидочка. И он не виноват, пойми. Никто не виноват.
Наверное, если бы он тогда указал на виновного, она бы успокоилась, точнее нашла точку приложения ненависти, которая распирала ее изнутри. Но Илья Семенович пытался быть честным, и вышло глупо.
Ложь – великий дар.
