Лидочка раскачивается на стуле, мурлыча песенку. Пальцы ее скользят по чешуйчатому боку сумки, а в глазах плывут туманы безумия.
Он не может это видеть. Он соглашается. Он делает все, что просят, – для обоих делает, и хранит тайну. Но, видно, срок хранения вышел. И это тоже хорошо: тайны держат на земле, а Илья Семенович устал жить.
Вот покается, Венечке поможет, а потом уже...
– Лидочка была моей ученицей. Очень талантливой, но в свое время предпочла семью карьере.
Илья Семенович говорил ровно, спокойно, но Димычу почудилось в этих словах неодобрение. Или ревность? Не был ли влюблен Прокофьин в ученицу свою?
– Она ушла из больницы, устроилась в поликлинику. Наверное, была счастлива. Надеюсь, что была. Меня избегала. И да, ваша догадка имеет право на жизнь.
Хлопнула входная дверь, и Илья Семенович торопливо затушил сигарету, подвинув пепельницу поближе к Димычу. А вот голос его даже не дрогнул.
– Она совсем было исчезла из моей жизни. А объявилась с просьбой о помощи. К этому времени у нее уже было двое детей. Машеньке шесть, Владику три.
– Илья Семенович, вы опять... – раздалось из коридора. – Кто на этот раз? Водопроводчик? Телефонный мастер?
– Милиция.
Димыч сунул удостоверение под нос круглого человечка, вкатившегося на кухню. Тот вжал голову в плечи, дернул носом, крохотным, будто вдавленным в лицо, и забормотал что-то не то возмущенное, не то извиняющееся.
– Иди, Венечка, иди. Мы по делу разговариваем.
Венечка чихнул. Уставился на пепельницу, побагровел, но послушно отступил к двери.
– Вы не думайте, он хороший, только слишком заботливый. Патология. И у Лидочки сходная была. Она без ума любила старшую дочь, но сын казался ей докукой. Ненормальным. Крикливым. Шумным... в общем, когда человек раздражает, поневоле ищешь недостатки. Она попросила меня выписать Владу лекарство.
– Вы отказались?
– Естественно. Он был нормален. Совершенно нормален для своего возраста. А вот Машенька... очень тихая и замкнутая. Безусловно, это еще не патология. Вообще у нормальности широкие грани, и не всегда можно однозначно поставить диагноз, а тем паче что Машеньку я видел всего дважды и беседовать с ней не беседовал. И вообще знал лишь то, что говорили Лидочка и Влад. А что узнаешь от трехлетнего ребенка и матери, обожающей дочь? Достаточно, чтобы насторожиться. Недостаточно, чтобы настаивать на более подробном исследовании. Ну и еще один нюанс. Я не специалист по детской психологии. Я психиатр, а это совершенно иная профессия.
– Что было дальше?
– Ничего. Мы разошлись, недовольные друг другом. С одной стороны, мне было неприятно видеть Лидочку такой. С другой – она не получила того, что хотела. Последовало еще пара лет разрыва. И снова звонок. И снова визит. Постаревшая Лидочка, повзрослевшие дети. Влад, который и пяти минут на месте не усидит. И улыбчивая Машенька, которая, как выяснилось, избила одноклассницу, да так сильно, что та в больницу попала. Естественно, Машеньку ставят на учет, а дирекция грозится исключить из школы, если мать не предоставит заключения врача, что девочка нормальна.
– И Лидочка попросила у вас составить заключение?
– Попросила? О нет, Лидочка потребовала. Вы когда-нибудь пробовали объяснить любящей матери, что ее дитя – не гений? Что в лучшем случае обыкновенен, в худшем... дайте сигарету.
– Илья Семенович! – Венечка вновь выкатился из-за двери, уставившись на Димку, в котором, кажется, видел источник всех бед. В одной руке человечка была швабра, во второй – розовая тряпочка и флакон чистящего средства. – Вы... вы же обещали!
– Ты тоже обещал, что не станешь сегодня убираться.
– Но грязно же! Он приволок! Он...
Илья Семенович махнул рукой, Димыч поднял удостоверение, и Венечка вновь испарился, оставив после себя аромат хлорированного яблока.
– Маниакально-депрессивный психоз. И не учителя виноваты, что у девочки с учебой не ладится. И одноклассники ни при чем. И Влад не мешает сестре жить. Не снаружи причины ее неудач, но внутри. Лидочка обозвала меня старым идиотом. Тотчас вспомнила, что я когда-то пытался ухаживать за ней. Да, был грешок. Вытянула его наружу, отыскала причину диагноза в моей застарелой ревности, пригрозила подать в суд... и я дрогнул. Да, я подписал это треклятое заключение и сказал ей, что лучше Машеньке, тонкой нежной Машеньке, учиться дома, а в школе ее затравят... признаюсь, я играл на Лидочкиных слабостях, но единственно для того, чтобы защитить и ее, и Машеньку.
Сигарета тлела в худых пальцах, но Прокофьин не спешил затягиваться. И рассказывать стал медленнее, как человек, откладывающий крайне неприятное, но неотложное дело.
– Я отстоял себе право приходить к ним. К ней. Ведь у Машеньки травма. Могут быть последствия. И лучше, если рядом будет понимающий человек. Лидочка поверила. Господи, стоило сделать вид, будто на ее стороне играешь, и она мигом отбросила прежнюю подозрительность. Я же понадеялся, что сумею лучше изучить Машеньку, предоставлю доказательства своей правоты или же неправоты, что тоже было вполне возможно. Никогда не идите на поводу у тех, кого любите. Слабости лишают разума.
– Лидочка, послушай, мальчик не виноват! Она сама...
Круглое лицо идет морщинами, собираясь тяжелыми складками на подбородке и шее. Белые пальцы с черными ногтями впиваются в скатерть, а глаза, туманные глаза, вспыхивают злостью.
– Лидочка, даже если бы Влада не существовало, Машенька все равно умерла бы. Петля, нож, прыжок с крыши, твое снотворное...
– Заткнись!
Надо бы, но Илья Семенович продолжает говорить, цепляясь словами за надежду. Молчать – значит поддаваться ее безумию.
– Если кто и виноват, то ты! Да, Лида, именно ты. Я же предупреждал. Я просил тебя прислушаться. Но ты не хотела! Ты, врач, пусть и не практикующий, должна была видеть.
Лицо отдаляется. Не признает она, потому что сама безумна в любви своей, отданной одному.
Тяжело вспоминать свои ошибки, еще тяжелее – каяться. Пусть не перед священником, но перед человеком посторонним, которому совершенно ни к чему подробности старой истории.
– Я начал навещать Машеньку и Влада. Сначала редко, потом чаще. По-моему, ей даже льстило такое внимание к проблемам дочери.
Вот только проблемы Лидочка видела совсем не те. Ах, Машенька снова замкнулась в себе. Ее, наверное, обидели. Кто? Список бесконечен: подруга, консьержка, продавщица из магазина, нахамившая крохе. Влад. Пожалуй, он был единственной постоянной величиной в списке обидчиков.
– Супруг Лидочки оказался человеком мягким, внушаемым. Жене он верил. Детей любил, но вяло, так, чтобы эта любовь не причиняла душевных неудобств. В воспитательный процесс, соответственно, не вмешивался. Трагедия случилась спустя несколько лет. К тому времени я уже числился другом семьи и сам начал верить, что играю именно эту роль. Более того, я уже сомневался, была ли болезнь.
Ах, эта широкая грань нормальности, по которой Машенька гуляла, как кошка по парапету крыши девятиэтажного дома! Одно неловкое движение...
– Владу было одиннадцать, когда Машенька повесилась. Лидочка оставила их вдвоем, поручив Владику присматривать за сестрой.
Человек рядом шевельнулся, мутная тень, пробивающаяся сквозь бельма глаз, чтобы слиться с тенями иными. Не задает вопросов, не мешает. Слушает.
Спасибо.
– Машенька играла с картами. Не знаю чем, но ей нравилось это занятие. Она и мне не раз раскладывала пасьянсы, правда, предсказывала всегда одно – смерть. Полагаю, в тот раз было так же. Пасьянс. Предсказание, засевшее однажды в больном мозгу, и ссора. Владик сказал ей, что она врет. Что
