ему с Бонни пару лет жизни. Черт побери, я и сам это знал – я ж с ними ездил!
Клайд и меня пускал за руль, когда утомлялся. Но если было горячо, то вел сам. И приговаривал:
– Если дьявол кусает за пятки, лучше быстрее бежать.
И скажу я так. Уже тогда они с Бонни знали, чем все закончится. И живыми сдаваться не собирались. Я даже так думаю: Клайду этот бег приходился по вкусу. А мысль о тюрьме приводила в ужас. Крепко ему там досталось.
…Итак, мы гнали в направлении Уако. Бонни сказала:
– Милый, что ты собираешься делать? В Даллас нам возвращаться нельзя. Тот парень ранен или убит.
– Знаю, черт подери. Не мог отойти, что ли? – Это он уже мне ответил: – Теперь ты не можешь ехать домой. На тебе висит труп.
Вот как я оказался замешан в убийстве и повязан с Бонни и Клайдом на долгих восемь месяцев. И только когда понял, что еще немного и свихнусь, сбежал. Я автостопом добирался из Миссисипи до Техаса, чтобы попасться в Хьюстоне. И уже сидя в кутузке узнал, что Клайд и Бонни убиты в Луизиане.
Как я воспринял известие? С облегчением. Ведь я-то успел спрыгнуть. Я был жив, хоть и в тюрьме. Вы не понимаете, мистер-как-вас-там, каково это – постоянно ждать пули. И дожидаться. Мучиться ранами, что старыми, что новыми. И ждать конца, который вроде бы и неминуем.
Миновал. Свезло. А таких ведь немного.
Где, скажите, Рой Гамильтон?[2] Или Бак Барроу?[3] А Генри Метвин? [4] Сильно ему помогло «сотрудничество»? Я вам так скажу, какими бы сволочами ни были Бонни с Клайдом, но за предательство в этом мире отвечать приходится…
Из прежних я остался, Бланш и Ральфи Фальтс. А почему? А потому, что мы никого не убивали. Да, замазаны были, не спорю, но чтобы сами… Бланш мне жаль. Она и вовсе ни в чем не виновата. Любила своего муженька непутевого, все умоляла завязать, и Бак вроде бы послушался, да не успел.
Я видел ее не так давно. Постарела, а была красавица писаная. Угораздило же ее… ну так да, любовь не выбирают. Бланш не могла жить без Бака, а Бонни без Клайда.
Ой, да что вы такое говорите? Никакой он не гомосек. Это уже потом байки пошли. А отчего? Оттого, что он вежливый был сильно, ну и из себя такой, ну как вам рассказать…
Во-первых, росту в нем было около 5 футов 6 дюймов, а вес не более 135 фунтов[5]. Добавьте темные волосы и редкую бороденку. Нет, бороды он не носил, но когда случалось ходить небритым, то щетиной зарастал редкой, несерьезной. Вы сами на фотографии-то гляньте. Девчачье лицо. Сюда же походочку припишите, которая много кому смешною казалась. Это ж Клайд себе, когда в тюрьме сидел, пальцы на ногах отрезал, потом заживало долго, вот и вышло, что привык ходить словно бы на пятках. Так что врут все про Клайда- гомика.
Точно такая же неправда – рассказы о том, что мы-де только и делали, что грабили банки. За все время, что я провел рядом с Бонни и Клайдом, мы ни разу не брали банк. Другое дело – всякие там бакалеи, заправки и прочая мелочь, где можно забрать выручку: это Клайду и впрямь нравилось. А то и сами посудите, зачем нам было грабить банк? В те дни в банках Юго-Запада денег лежало кот наплакал. Депрессия ведь. О, не понимаете, мистер репортер. Да и то верно, чтоб понять, каково было тогда, следовало бы тогда и жить. Одни веселятся, другие рыдают. Пресса, чтоб хоть как-то развлечь народ, сочиняет байки. И про нас в том числе.
В газетах писали, что мы ограбили банк в Техасе, а сам этот банк находился, скажем, в Теннеси или другом каком штате. Помню, однажды мы остановились в небольшом городке на туристической станции. Я перешел дорогу и вошел в мотельчик, чтобы купить там сэндвичей. Завидев меня, официант сильно занервничал. А когда сэндвичи принес, то сказал:
– Сюда Бонни и Клайд приезжали! Заправлялись! И полиция за ними, только шиш копам, опоздали, как всегда!
От этих его слов я слегка растерялся. Ну и поспешил вернуться, конечно. И Клайду рассказал все. Как же он хохотал! А когда насмеялся, то велел собираться. Мол, официант нам как бы намекнул, и может статься, что узнал нас. И если узнал он, то узнает еще кто-нибудь и сдаст полиции.
Мы и уехали.
Вообще тогда мне казалось, что кое-кто из них, репортеров, точно таких же, как вы, мистер, сидит в компании переодетых же копов, попивает пивко, травит байки о жестокой банде Барроу, а после эти же байки выплескивает в газеты.
И читать их было весело. Нет, я сам не умел, но Бонни читала нам с Клайдом вслух, когда газеты, когда стихи. Стихи-то у нее были красивые, жизненные[6] .
– Послушай, – Бонни сидела на кровати и чесала голую пятку. Во второй руке ее был лист бумаги и карандаш, который она задумчиво грызла.
Алиби каждый из нас припас,Но все ж оказался в тюрьме.В итоге лишь некоторые из насОправдаться смогли в суде.Клайд, что-то сонно пробормотав, отвернулся к стене, но Бонни не заметила. Как всегда, увлеклась, сочиняя. Джонси нравилось смотреть на нее в такие минуты. Она становилась словно бы далекой и сказочно-чистой.
– Тебе нравится? – спросила она, глянув искоса, с недоверием.
– Очень, – честно сказал Джонси.
Кивнув, Бонни продолжила:
Красотке судьбу легко изменить,Опуститься на самое дно,Но никто не может об этом судить,Не зная при этом ее.Подружки в тюрьме делились всегда,Кто и как за решетку попал,Но меня растрогала только одна —Девица по имени Сал.– Потише вы там, – пробурчал Клайд, закрывая локтем глаза. – Или идите вон…
– Пошли. – Бонни вскочила и, подобрав рассыпавшиеся листы, выскочила из домика. Снаружи было тепло, но не сказать, чтоб жарко. Корявые сосны топорщили ветви, заслоняя небо. Ветер с разбегу ударялся о стволы, вышибая смоляную слезу, а те скрипели, качались, разбрасывая тени.
Бонни села на траву у домика и снова уткнулась в листики.
– Что там дальше-то? – Джонси подобрался близко. Ближе, чем когда бы то ни было раньше. Ее волосы пахли цветами…
– Дальше? А, точно. Слушай.
Сквозь грубость сияла ее красота,И в тюрьме любили ее.И, не колеблясь, Салли всегдаБрала от жизни свое.Однажды в последнюю ночь в тюрьмеОна доверилась мне,И я постараюсь, чтоб знали всеО ее суровой судьбе.– А тебе точно нравится? Я вот думаю, что, может, не судьбе, а по-другому как-то срифмовать?
– Так тоже хорошо.
