товаром, в углу возвышались тубы линолеума и дешевой цветастой ткани, с потолка свисали желтые ленты с мушиными тельцами, громко гудел новенький холодильник, а в подсобке ждал накрытый стол.
– Я тоже со своим того… – продавщица, которая назвалась Полинкой, поставила второй стакан, плеснула водки и, осушив одним глотком, продолжила: – Я ему – что ж ты, скотина этакая, делаешь? Семью сиротить? Хрена ему, а не развод! Так и сказала! А он на меня, что, дескать, любит. Видала я его любовь знаешь где?
Полина говорила речитативом, привычно повышая голос в особо трагичные моменты, и ответа не требовала. Агнешка пила. Закусывала, не особо чувствуя вкус, и прислушивалась к обиде, что расползалась внутри раковой опухолью.
Он не имел права ее выгонять!
– Точно, не имел, – подтвердила Полина, чокаясь. – Все они сволочи!
– Точно, – поддакнула Агнешка, опрокидывая стакан.
Замутило. Поплыло. Стало хорошо.
А потом очень-очень плохо.
Очнулась она в чужом доме. Первое, что Агнешка увидела, – синие занавески, прихваченные кружевными бантиками, и широкий подоконник, на котором лежали, вызревая, зеленые помидоры. Рядом с подоконником на массивном сундуке с покатой крышкой возвышалась гора подушек, а на горе возлежал толстый рыжий кот с бандитской рожей.
После этого Агнешка обнаружила, что лежит она в кровати, заботливо укрытая периной. Под периной жарко, но уютно, и вставать совсем-совсем не хочется, тем более что стоило шелохнуться, и голова моментально раскололась болью.
– Очнулась? Ну-ну, – в поле зрения появилась сказочного вида старушка в длинном байковом халате темно-золотого оттенка. – Хорошо вчера посидели с Полькой-то?
– Где я? – Агнешка с трудом, но села. Голова была чугунной, во рту стоял мерзостный привкус, а желудок рвало болью.
– Полька-то тебя приволокла, сказала, что не из нашинских. Вставай, вставай, сейчас мы тебя приведем… а ты, значит, тоже от мужика сбегла?
– Я?
Агнешка не помнила вчерашнего дня. Господи, зачем она пила-то? И с кем? С малознакомой девахой из местного магазина! Это ж надо было скатиться до подобного…
– Мой-то тоже вечно бегает, все ему неймется. Любви охота. А какая любовь, когда семья да детки? Я так и говорю, дури-то поубавь, любовь-то попройдет, а…
Она говорила, когда накрывала на стол, когда подавала горький настой, от которого сначала стало совсем плохо, а потом очень даже нормально. Она говорила, выливая на Агнешку и свою, и чужую жизни, и не видя в том ничего дурного и запретного.
– Я ему и говорю, чего с дитями-то делать будешь? На Польку оставишь? А сколько той Польки, бедовая баба, не от дури, так от обиды гулять пойдет, беду найдет…
Агнешка кивала. Какая-то мысль вертелась в голове, но никак не давалась.
– Я-то за ними пригляжу, пока живая, меня-то они любят, и я их… Но дальше-то чего? Мне-то они пусть и родные, но внуки, а у детей родители быть должны… Это когда родителей нету, тогда бабка спасение, а так…
И мысль оформилась.
Родителей у Матюхиных не было. Но ведь могла быть другая родня! Бабка. С козами. С рассказом горестным и ложью, которую почувствовали, но на которой не поймали.
– Спасибо огромное! – Агнешка вскочила и, расцеловав старушку, оказавшуюся неожиданно маленькой, почти карлицей, выбежала из дому. Она знала, куда нужно ехать.
Дым над деревней Агнешка увидела издали. Темная колонна подпирала небо, и мраморные капители облаков заслоняли солнце.
Дым шел от знакомого дома, и рыжее пламя, вырываясь из окон, плевало искрой. Истошно орали козы, кудахтали куры, сбившись пестрым покрывалом, плакала старуха.
– Вот же ирод, вот ирод, – сказала она, увидев Агнешку. С трудом поднялась и заковыляла к машине. Шла медленно, подволакивая ногу, а рукой держась за голову. Привычная косынка сбилась, и стала видна длинная царапина на лбу.
– За что ж он так со мною?
– Давайте я вас к врачу отвезу, – Агнешка разом растеряла и возмущение, и слова, которые собиралась сказать старухе. – Садитесь. Пристегнитесь. Мы скоро.
За догорающим домом наблюдали соседи, грязные и явно нетрезвые, они не спешили к колодцам, только тыкали друг дружку в бока и переговаривались. И были в этом похожи на кур.
– Я ж любила его. Их всех любила. Как родных, – старуха, казалось, ничего не понимала. Она смотрела на Агнешку, но Агнешка готова была поспорить – не видит. Никого и ничего, разве что лица, которые давным-давно исчезли из жизни.
– А они и есть родненькие. Последние мои… я ему говорила, не связывайся ты с этой девкой. Дурная. Ну кому дурная нужна? А он же не слушал. Никогда не слушал. Попутал бес… понесла. Жениться пришлось, а ееная матка и рада такое сокровище сбыть. Держала б свою дочку в психушке… А тут свадьбу играть. Какая свадьба? Мой-то сам дите горькое, я еле-еле концы с концами свожу… на Настьке бы женился, горя б не знал. Как-никак бригадирская дочка, папаша ееный крепко наворовал, теперь в городе бизнесом крутит. А эта… принесла в подоле. Каждый год приносила. Не баба, а кошка, которой родить, что выплюнуть. И выплевывала, только дите ж не котенок, его не утопишь. Его ростить надо. Поить-кормить-одевать. Горе-то какое, ой горюшко…
Слезы текли градом, а старуха продолжала говорить, исповедуясь сразу и за всех.
– Я ему-то говорила, говорила я ему! Что ж ты делаешь-то? Нищету плодишь. Одних сначала на ноги поставь, а потом других рожай. А он мне знаешь что?
– Нет.
– А он мне – не ваше, мама, дело. А как же не мое, когда только я ими и занималася? Не дети – трава придорожная. И мерли-то, частенько мерли… комиссия была. Начали меня упрекать, что смотрю плохо. А я ж больная, на мне и дом, и хозяйство свое, и ихнее тоже, а где еще за дитями успеть? Я комиссии той так и сказала: забирайте в детдом. Думаешь, плохая?
– Что вы.
Деревня проползала мимо разворошенными домами, запустевшими дворами, пьяной песней, которая пробивалась сквозь окна.
– Не плохая я, я ж видела, что им тут жизни никакой, а при государстве, глядишь, хоть накормленные были б. Нет, снова не послушали. Никто никогда меня не слушал. Потом он сел. По делу, я ж не спорю, что невинный. Винный, как есть. И дали ему с души, а ее снова бросили. С нее-то какой спрос? Она и себя-то слабо помнит, чтоб еще кого помнить. Снова все на меня. Ему посылочку да денег, за нею приглядеть, за выводком тоже… а они – зверье зверьем. Хоть дети, да неласковые, одичалые. Верочка одна, солнышко мое, ласковая была. Хоть и ненашинских кровей, конечно. Я ж не слепая, да и люди тоже. Говорили-чесали языками, а мне-то и плевать. Нам-то хорошо было…
– Матюхины – ваши внуки? – уточнила Агнешка, выруливая на трассу. Заброшенные дома сменились малахитовыми стенами леса, небо, очистившееся от дыма, расплескало синеву, и тонкий полумесяц купался в ней, невзирая на время.
– Мои. Внуки. Кровь родная. Кровь-то не водица… сколько раз я себе это говорила.
– Вы все знали?
– Что я знала? – старуха вдруг смахнула слезы, съежилась и сжала сухие кулачки. – А ничего-то я не знала. Ничегошеньки. Он сам их свел. Явился такой весь из себя и говорит, дескать, я от сына вашего поклон принес. А сын ваш крепко за семью свою беспокойствие имеет и потому просил тут обосноваться да приглядеть, что и как. Я и поверила. Я и обрадовалась, дура старая, подумала – вот и ладно, пускай мужик- то будет, им крепкая рука ой как нужна. И рассказывала вам по правде. Притихло бедовое племя. Я решила, что за ум взялись, а они… Верочка моя как-то проговорилась, что они из деревни-то уйти собираются. А я не поверила. Ну куда им идти-то? А вышло… меня тоже ограбили, не пожалели старую…
