День Антона Антоновича Шукшина начался рано и беспокойно, что, впрочем, в нынешней ситуации было делом ожидаемым. В ином каком случае он бы, вероятно, и досадовал, и ворчал бы, сетуя на обстоятельства, но сегодня если что и вызывало злость, то лишь невозможность поторопить некоторые события.
К обеду, впрочем, кое-что да прояснилось. Результатом утренней деятельности, беготни по кабинетам и архивам стала тонкая папка с делом об исчезновении Майи Кузнецовой, список жителей деревни Погарье, карта района, распечатка телефонных звонков с некоего номера за вчерашний день и некоторое количество информации устной, относящейся к делу иному, но попавшему все ж в компетенцию Антон Антоныча.
Далее последовал звонок, короткий разговор и обещание быть немедленно, которое, впрочем, лишь пополнило корзину неисполненных обещаний, ибо явился Константин Львович лишь спустя сорок минут.
Он входил в кабинет бочком, втискивая телеса в узкую щель и при этом придерживая дверь, словно бы опасаясь, что она распахнется и кто-нибудь невидимый Шукшину заглянет в кабинет.
– Можно? – шепотом спросил Грузданов. – Вызывали?
Это прозвучало робко, с явною надеждой услышать, что нет, не вызывали и вообще ошибочка случилась, и у следствия в лице Антона Антоныча никаких-то претензий к гражданину Грузданову не имеется.
– Проходите. Садитесь.
Круглое лицо с синеватой щетиной, ввалившиеся, покрасневшие глаза, выпяченная губа, подрагивающая, словно Константин Львович вот-вот расплачется, и капелька слюны в уголке рта.
– Я слышал – с Литой беда... Бедная, бедная девочка. – Он долго трогал стул, касаясь то исцарапанной спинки, то грязноватого сиденья, то опираясь, то сдвигая, примеряясь. А сев, оказался вплотную прижат к столу Шукшина.
– Ну и откуда узнали?
– Я зайти решил. Сегодня. Литочка одна, мало ли... Она Женю любила, а после вчерашнего... Я волновался, понимаете? А она дверь не открывает. А соседка ее и выскажи, что Лита умерла. Как же так получилось?
Полные пальцы сошлись под узлом галстука.
– Разбираемся, – пообещал Антон Антоныч. Говоря по правде, он уже и так разобрался, во всяком случае, именно с этим, конкретным делом, каковое, впрочем, к основному касательство имело весьма и весьма отдаленное. – Так все же, кто, кроме вас, в квартире бывал?
– В какой?
– В той, где жила гражданка Мичагина.
Ох, и не вязалось с Аэлитой слово «гражданка», хотя ей-то все равно, но Шукшина вот царапало несоответствием. А Константин Львович дернулся, вытянулся и, вцепившись в галстук, солгал:
– Не знаю.
– Как же так получилось, что не знаете?
– А... а почему я должен? – взвизгнул Грузданов, подпрыгивая на месте. – Я не понимаю, вы что, меня в чем-то подозреваете? Да, я бывал в гостях у Литы, я был с ней знаком, но лишь через Женьку! Он ее откопал, правнучку колдуна, хранительницу книги. Одержимый. И она такая же! Вы думаете, я вчера всерьез, да? Я просто знаю, что просто так она не стала бы и говорить с вами. Что... ее дом, ее правила.
Антон Антоныч не ответил. Он продолжал рассматривать человека, сидящего напротив, с нарочитой внимательностью, с притворным недовольством, с тем чтобы окончательно растереть в прах остатки уверенности.
– Я ей подыгрывал, я всего лишь подыгрывал... она хорошая, да, хорошая девочка! Но и вправду верила...
Цвет лица у Константина Львовича стремительно менялся, то наливаясь багряной краснотой, то выцветая до белизны или даже серости и до лиловой каймы на губах. Тогда Грузданов принимался стонать и хватался за грудь, вытягивал пластину с таблетками, вертел в руках и снова прятал в отвисающем, надорванном слева кармане рубашки.
– Ее родословная, она ведь показывала, верно? И говорила, что наследников осталось не так и много и что русалка избавляется... Зачем? Вот если они и вправду русалочьей крови, то зачем избавляться? Нет логики иной, кроме безумия. Только ей ведь не объяснишь, я пробовал... Истерики. Отлучение от дома, а я Женьке обещал присматривать за нею. Он... он полагал, будто Лита знает больше, чем говорит. А потом вообще как-то сказал, что давнее прошлое не столь интересно, как прошлое недавнее. К чему? Не знаю. Я лишь соблюдал некоторые условия, я...
Он взгромоздил на стол локти, придавливая пухлые папки, прижался к краю столешницы брюхом и, потянувшись к Шукшину, спросил:
– Я ведь не всерьез вчера. Я... я играл... в какой-то момент это было даже забавно, увлекательно, позволяло ощутить правильность того, что я пишу. У меня же издание специфическое, мне по статусу нужно иметь дело со всякою чертовщиной. А Лита, она... как бы это сказать... – Он щелкнул пальцами, вытягивая нужные слова из памяти. – Она считала себя не человеком. Медиум, провидица, русалка.
Протяжный вздох, шелест фольги и белая конфетка, исчезнувшая между вяловатыми губами.
– Я уже говорил, что на Литу вышел Женька? Да, говорил, кажется. Вот. Я не знаю, где и как они познакомились, но недавно... сразу после его командировки, когда он утоплениями занимался.
– В Погарье?
– Туда. Ну сами видите, дело ясное, что дело темное. Его это крепко зацепило, он же не просто, он же с претензией на сенсацию! Гений, мать его! Я его пригрел, прикормил, место дал, терпел все эти его... высказывания. Видите ли, не с руки ему работать в подобной газетенке. А что наша газетенка по всему району, что тиражи растут, что людям интересно – нет, это не в счет. И деньги... знаете, я ему как-то сказал, что не по-человечески это, что он со сплетен... это он так называл материалы – сплетнями... так вот, что со сплетен этих он живет. Кушает, одевается, и вообще пусть бы попробовал найти другой заработок.
Снова краснота, с кончика носа на щеки, подбородки, короткую шею, окаймленную мятым воротничком рубашки, на лоб и виски, прорисовывая русла кровеносных сосудов.
– А он мне ответил, что здесь ненадолго, что найдет, как уехать. Честолюбивый. – Константин Львович вздохнул. – И с Литой из честолюбия связался. Она же... ну видели, в сказке живет. Не сумасшедшая,
