но...
Со странностями. Девушка, запутавшаяся в выдуманном мире, а потом туда и переселившаяся.
– Я ей подыгрывал. Она же, в сущности, безобидная, а что странности – так кто без странностей? Лита нам гороскопы составляла. Иногда о ясновидящих заметки писала, когда не была в... в фазе. Вчера была. Я потому вас и кружным путем повел, она звонила прям с утра, что с ней очередное видение приключилось. А раз видение, значит, все, тут нормально не придешь... я как лучше хотел.
– Врете вы все, – устало сказал Шукшин, борясь с желанием наорать на этого толстого и бестолкового, отнимающего время и силы человека. – Зачем только?
Затем, что страшно.
Константин Львович больше всего в жизни боялся двух вещей: паралича и сумасшествия. В его представлении одно было непременно связано с другим, продолжаясь в неотвратимость смерти, но в то же время мучительно цеплялось за жизнь, отравляя ее миазмами разлагающейся плоти и бестолковым щебетаньем уходящего разума.
Костенька очень хорошо знал, как это бывает, как уходит человек дорогой и знакомый, превращаясь в нечто отвратительное, вызывающее отторжение и страх.
– Костенька, присмотри за бабушкой... – И прикосновение маминых губ к щеке. – Будь хорошим мальчиком.
Он был, он старался, он преодолевал себя, каждый раз, когда выпадало подходить к двери: темное дерево, белая фанера вместо стекла, мягкое одеяло, набитое с той, обратной стороны. И замок. И ключ, что нужно вставить в личинку замка и повернуть. Тогда раздастся щелчок, легкий скрип петель – сколько их ни смазывай, все равно скрипят – и в коридор вырвется запах.
– Так в чем же дело? – сердито поинтересовался следователь, выпячивая нижнюю губу вперед. И бабка так делала, когда, сидя в углу комнаты, смотрела на Костеньку. Потом она вытягивала вперед руку и начинала мерзко хихикать, повторяя:
– Толстый, толстый, толстый...
Или еще что-нибудь похуже.
Мальчик Костенька ненавидел мерзкую старуху, юноша Константин искренне плакал на похоронах, но не от горя – от счастья и осознания собственной свободы, а Константин Львович однажды прочитал, что шизофрения передается по наследству.
Эта случайная статья разом пробудила все, казалось бы, изжитые страхи, вытянула, вытряхнула и выпустила на волю с мучительным осознанием того, что где-то в Костеньке, в каждой клеточке его тела живет та самая, отвратительная, безумная бабка.
– Так и будете молчать? Что ж вы, Константин Львович? Человек умер. Больше скажу, это вы ее убили!
Неправда! Не он! Она сама убила себя. Разумность безумия, свобода, которую запертая в плоти душа даровала себе же. И это правильно, это избавляет от клетки комнат или палат, от брезгливости окружающих, от равнодушия врачей и бесцеремонности санитаров. Смерть – это спасение.
Как бы там ни было, Константин Львович не убивал Аэлиту.
– Вы привели меня к ней, потому как знали, точнее не знали, нахожусь ли я в курсе существования гражданской жены. И на всякий случай решили прикрыться подобным образом. Думаю, вы посчитали, что я приму Аэлиту за ненормальную.
А разве она была нормальна? Одержима. Беспокойна. Заражена. И при этом не желала признавать, не желала бороться, сосуществовала со своим безумием и была счастлива. Она забрала себе Женьку, разумного, рационального, не верящего ни в бога, ни в черта, ни в науку Женьку, породив в нем болезненное желание добраться до треклятой Черной книги.
И Святцев погиб. Из-за нее.
– Знаете, ваше молчание, Константин Львович, очень выразительно. Кстати, это вы мне вчера звонили. Зачем? Пытались запутать? Привязать к убийству Святцева? А потом притворились спящим. Неразумно, однако. К тому же вас вчера видели. Да, те самые подростки, которые просили закурить. Они живут в соседнем доме. Они подробно вас описали и...
– Я не убивал ее. – В груди нарастала тяжесть, но Константин Львович привычно отмахнулся от нее. – Не убивал.
Он и вправду не убивал. Он пришел поговорить, наедине и всерьез. Попытаться спасти еще одну заблудшую душу, и другую, не пойманную пока в сети обмана.
– Она сама... все сделала сама... она любила Женьку.
– И вы сказали, что раз такая любовь, то нужно что? Пойти следом? Подвиг Джульетты?
– Нет. Не подвиг. Какой подвиг, когда... она хотела нового найти, понимаете? Брюс, Черная книга, озеро это. Святцев ведь никогда в чертовщину не верил, он циничным был и разумным, а тут вдруг ударился в ловлю русалок. Из-за нее все, из-за Аэлиты! Она умела... убеждать. Заражать! Вы же видели? Вы и сами поверили, что у нее способности?
– Нет.
Да, поверил он, поверил, и теперь этой своей веры застыдился, потому как тоже считает себя разумным, рациональным и несклонным к суевериям.
– Я не хотел, чтобы она нашла еще кого-то, чтобы подсадила на эту сказку. Черная книга... не может быть там никакой Черной книги! И Мэчган не был учеником Брюса! Обыкновенный мошенник, выдавал желаемое за действительное. Люди рады обманываться, рады верить в эликсиры, привороты, в вечную жизнь, вечную любовь... – Константин Львович схватился за сердце, которое вдруг остановилось. Он совершенно четко ощутил, как оно замерло, беспомощно захлебнувшись кровью. – Я сказал ей... про любовь... если так любит, то зачем ищет кого-то? Пусть по следу... по его следу... я не убивал. Я просто помог ей... чтобы красиво... она хотела красиво...
А сердце все стоит. И перед глазами муть какая-то. Пыль поднимается со стола, повисает в воздухе золотистым туманом, заворачивается спиралью.
Или нет, уже юлой. Вертится-крутится, звенит волчок, перепрыгивая с половицы на половицу, мелькают разноцветные полосы, завораживая.
– Костенька, – прорезается далекий голос матери. – Будь хорошим мальчиком.
Не умирай.
