звездами и полумесяцем. Живые напоминали о мертвых, но мертвые паши и везиры не способствовали найти живую мысль. Тогда я обратился к столбикам с изваянною чалмой и полуистертыми надписями. Что обнаружил я здесь, кроме главного богатства подземного царства - молчания? Пустоту надземного. Лишь слова на обломке мрамора одного капудан-паши: 'Он поставил руль на румб вечности, ветер кончины сломал мачту его корабля и погрузил его в море благоволения аллаха', - вызвали у меня мысль, что Сулейман Мудрый был прав: 'Все суета сует'. А надписи на скромных надгробных плитах: 'Белая голубка торопливо улетела из гнезда скорби, чтобы получить место среди гурий рая', или: 'На скрижалях судеб значилось, что Айша, красивейшая из цветов в цветнике жизни, сорвана со стебля на семнадцатой своей весне', отуманили мое сердце, ибо печальна на земле жизнь мусульманки. Под небом Скутари я еще раз сказал себе: 'Нет, с помощью справедливости не причиню зла той, кого полюблю'. Разобрав надпись на камне, под которым покоился певец: 'Соловей на одно мгновение пленил рощу земли, чтобы навек завладеть травинкой эдема', я, не останавливаясь у хвалебных надписей улемов, отошел к дальнему углу. Там камни не отражали возвышенное, простой народ не смел изречениями тревожить глаза знатных прохожих. Но народ перехитрил самозванных хозяев земли, и, проходя, каждый правоверный вглядывался в изображение и восклицал: 'Этот шил одежду, - на камне вырублены ножницы! А этот строил дом, - иначе незачем было его близким высекать на камне топор. А вот изображение бритвы, значит владел ею цирюльник. А на этом мраморе весла, значит: 'гребец Босфора наконец доплыл до вечной пристани!..'
Все это хорошо, подумал я, но ни рощей, ни травинкой, ни топором, ни эдемом я торговать не буду. И, оставив царство кипарисов, я поспешил в долину Бюйюкдере, в царство платанов. Слава аллаху, это не произошло в пятницу, когда правоверные осаждают богатые фонтаны и приятные, покрытые пышной зеленью, площадки. И воскресеньем не назывался этот день, когда сюда стекались гяуры отведать сладость прохлады и насладиться красотой, созданной аллахом в день милостыней.
Уже солнце, окунувшись в огонь и кровь, собиралось покинуть ради ночного покоя небосклон, когда я готов был предаться отчаянию и возроптать на Мухаммеда, не желающего снизойти до совета мне. Но тут внезапно глаза мои узрели теспих - мусульманские четки. Они размеренно двигались в бледно-желтых пальцах. Машаллах! Смотрю и изумляюсь: бусы передвигаются, и в каждой из них солнце, облитое огнем и кровью, легкие воды Босфора и что-то другое, что нельзя описать. Потом догадался: мысль! Тут я решился узнать, кто владетель четок. Прислонясь к платану, он, не замечая земли, смотрел далеко за пределы уходящего солнца. Белоснежная кисея, обвивавшая его феску, говорила о его учености. Я даже пошутил сам с собой, 'О Мекка, первый раз вижу улема, предавшегося размышлению'. И тут ясно: четки отражали мысли, пришедшие из дальнего края, может оттуда, откуда каждое утро восходит солнце, еще бледное от сна, еще холодное от спокойствия неба...
А раз так, я поспешил домой: 'О моя прекрасная мать, сам Мухаммед поставил на моем пути мысль, и сопротивляться не к чему. Я продам лавку отца и открою свою. Во имя аллаха, торговать буду четками!'
'О Абубекр, воплощающий в себе правосудие! О Омар, отличающийся твердостью! О Осман, подающий пример скромности! О десять пророков, блистающих мужеством! Не оставьте моего сына в его заблуждении!' Подождав немного, мать вздохнула, так как никто из четырех первых калифов и десяти пророков не подал голоса. 'О мой сын, что могут дать тебе четки?' Я подумал: мысль! - и торопливо ответил: 'Богатство!' Где-то стояли кипарисы и против них платаны. 'Богатство? - удивилась мать. - От четок?' Свет стоял против мрака. 'О моя мать! - протянул я руки к небу, словно хотел снять с золотого гвоздя луча воздушные бусы. - Увидишь, большое богатство, ибо я овладел тайной обогащения'.
Подумав, мать сказала: 'Пусть сначала будет по-твоему. Только знай, если четки не обогатят тебя, клянусь Меккой, ты вернешься к большой торговле'. Меня уже ослепил блеск бус, я согласился: 'Хорошо'. И устроил себе эту лавку.
- И что же, - спросил Элизбар, - лавка обогатила тебя?
- Свидетель Мухаммед, нет! Но богатство моего отца выручило лавку.
- А как же ханым, успокоилась?
- Во славу пророка, на борьбу с желанием матери сделать меня богачом я призвал союзником хитрость: каждый день вынимаю из сундука оставленные мне отцом пиастры или аспры и вечером, возвращаясь домой, отсыпаю из мешочка перед матерью то, что вынуто из отцовского сундука. Она радуется и удивляется, как могут четки приносить такую прибыль. Потом, тщательно пересчитав, прячет монеты в свой сундук, говоря: 'Твое'. Через каждые четыре полнолуния я напоминаю: 'Моя добрая мать, настало время пополнить товаром лавку'. Мать достает из сундука монеты отца - столько, сколько надо, и, пожелав удачи, передает мне. Я осторожно спускаю полученное из сундука матери обратно в сундук отца и снова каждый вечер приношу ей мнимую прибыль. О Мухаммед! Ваш смех, эфенди, выражает одобрение. Все же два раза в год мы с Ибрагимом закупаем новый товар, и так как все знают, что у меня лучшие четки и я выручаю только расход, привыкли не торговаться. Так я отвоевал у судьбы тишину в лавке и покой души, а главное - время для начертания того, чему сам был свидетель и о чем рассказывали. И на путях, и в караван-сараях.
'Барсы' искренне восхищались выдумкой удивительного турка. Добродушное выражение лица, свободного от морщин, и пушистые усы делали Халила особенно обаятельным. Помолчав, он в свое оправдание сказал:
- Видит аллах, я не хотел обманывать мать, но так как убытков она от этого не терпит, то и обмана нет. Судьба меня тоже обманула, и я даже терплю убыток, ибо редко путешествую и мало записываю. Но надежда не покидает меня, и я жду. Когда мой Ибрагим еще немного подрастет и поймет, что жадность не украшает дни жизни, я вспомню о кораблях и верблюдах.
- Непременно будет так, - пообещал Матарс.
- Красивый у тебя сын, ага Халил.
- Аллах еще не додумался, как сына иметь без жены. Ибрагим - сын соседки, что живет в третьем доме справа от дома моей матери. Но если у меня родятся хоть десять сыновей, все равно Ибрагим - мой старший сын.
- А я решил... - замялся Элизбар. - Так с тобою...
- Невежлив, хочешь сказать, эфенди? Привык, 'ягненок' с шести лет у меня. Раньше не догадался учить вежливости, а в семнадцать лет поздно. Предопределение аллаха... Это еще можно терпеть, и даже все остальное не опасно, если б не халва.
- Халва?! - удивились 'барсы'.
- Эту сласть сильнее, чем своих братьев, любит он. Едва солнце благосклонно сбросит на землю еще короткие лучи, уже Ибрагим бежит за халвой. Три акче каждый день, расточитель, на халву тратит. Я раньше поучал: 'Ибрагим, пробуди свою совесть! У тебя два брата и сестра, купи им лучше лаваш. А он смеется: 'Все равно всех не накормишь. Пусть хоть один сын будет у матери сытый и красивый. Бедность не большое украшение, а от сытых даже шайтан убегает, не любит запаха еды'. Я промолчу, ибо сам научил его недостойным мыслям. Но, видя, как он старательно поедает халву, не вытерплю: 'Ибрагим, разве Мухаммед не наставлял, что милосердие приближает человека к Эдему?' А этот ягненок, не подумав и четверть базарного часа, отвечает: 'Видит небо, ага Халил, я не тороплюсь в Эдем. Пусть Мухаммед более достойных призывает'.
Сперва я сердился, а теперь, когда ему семнадцать, поздно поучать, тем более... он прав.
- Но, ага Халил, что ты усмотрел плохого в халве?
- Да не будет сказано, что Халил придирчив. С шести лет я учил его читать не только коран, но и те книги, которые лежат вот тут, на верхней полке, учил переписывать не только коран, но и сказания, тихо напевать звучные песни, учил соединять и разъединять числа. Потом сам читал ему 'Тысячу и одну ночь', учил любоваться антиками, красивыми садами, освещенными солнцем или луной, учил радоваться приливу и отливу Босфора, находить радости в познании истины, а он всем откровениям предпочитает мизерную халву! Это ли не насмешка?
- А мне, ага Халил, сразу понравился его благородный разговор, и вид его приятен, - сказал Ростом.
- И передо мной он таким предстал, - заметил Дато.
- Не удостаиваете ли меня утешением? Или правда, - Халил с надеждой оглядел 'барсов', - заметили в нем отражение солнца?
