- Еще как заметили! - с жаром проговорил Матарс. - Недаром за сына приняли.
- Видит пророк, почти сын. Давно было, прибегает сюда жена чувячника, что раньше за углом моего дома в лачуге жила, и плачет: 'Ага Халил, возьми моего сына в лавку прислужником. Трое у меня. (Потом еще двоих успела родить, пока не случилось то, что должно было случиться). И ни одному кушать нечего'. 'Как так нечего? - удивился я. - Разве твой муж не зарабатывает?' А она еще громче плачет: 'Кушать должны пятеро, а проклятый аллахом хозяин за одного платит и все грозит выгнать'. - 'А сколько лет твоему сыну?' Женщина заколебалась, затем твердо сказала: 'Больше семи'. Тут я неосторожно подумал: права женщина, прислужник мне нужен; хватит беспокоить старую Айшу, - дома работы много, и еще сюда спешит: воду принести, цветы напоить, ковер вычистить, порог полить. 'Хорошо, говорю, приведи сына, о плате потом сговоримся'. - 'Какая плата, ага? Корми хоть раз в день и... может, старые шаровары дашь? - просияв, сказала и убежала, а через час привела. Долго с изумлением смотрел я на... Нет, это был не мальчик, а его тень. Лишь грязные лохмотья, спутанные волосы, голова в паршах, желтое лицо убеждали, что он обыкновенный, похожий на всех детей, снующих по базару и вымаливающих подаяние у ворот мечети. Оглянулся, а от женщины даже следа не осталось. 'Тебя как зовут?' - спрашиваю. Поднял на меня мальчик глаза и весело говорит: 'Во славу шайтана, Ибрагимом'. - 'Почему в таком разговоре шайтана вспомнил?' - 'А кто, как не он со своей женой, нас, словно отбросы, из своего жилища выбрасывает?' - 'Аллаха надо вспоминать, Ибрагим'. - 'Аллаха? Тогда почему он ангелов белыми и сытыми создает, халвой насильно кормит, а нас грязными и голодными?' - 'Тебя кто в такое святотатство вовлек, щенок?!' - 'Никто, ага, - осклабился, - сам догадался. Не трудно: на базаре толкаюсь целый день голодный, слова сами в башку прыгают'. Тут я смутился. 'Идем, говорю, я тебе полью на руки, потом покушаешь'. - 'Не беспокойся, ага, я привык: раньше надо заработать, потом...' Я совсем рассердился. 'Если не будешь слушать меня, говорю, я палку для твоей спины вырежу из кипариса или платана'. Эти слова он сразу понял, вышел за порог, покорно подставил ладони, я старательно поливал; воды на целый дождь хватит, а руки все черные, - не иначе как в бане надо тереть, чтобы соскоблить наросшую грязь. Дал ему лаваш, баранину, поставил чашу с прохладительным лимонным напитком, а сам отвернулся: сейчас, думаю, рычать от жадности начнет. Но в лавке так тихо, как и было. Повернулся, смотрю - мой Ибрагим в уголок забрался и медленно, как сытый купец, откусывает то лаваш, то баранину и спокойно приникает к чаше. Машаллах! Я тогда, на свою голову, кусок халвы ему подсунул. С жадностью проглотил: джам, джам, пальцы облизал и крошки с пола поднял. С тех пор - эйвах! - при слове 'халва' дрожит. Позвал я хамала, велел домой бежать за служанкой Айшей. Принеслась старая, дух не может перевести: 'Что? Что случилось?!' - 'Ничего, говорю, не случилось, вот прислужника себе взял'. Посмотрела Айша на 'прислужника' и сперва расхохоталась, затем браниться начала: 'Эстек-пестек! Разве четырехлетний обязан кувшин поднимать?' Я молчал. Когда служанка живет в доме ровно столько, сколько тебе самому лет, она имеет право и ругаться. Но вот она устала, и я сказал: 'Айша, не притворяйся злой, отведи Ибрагима в баню, найми терщика на четыре часа...' - 'На четыре часа? Он и за два с твоего прислужника грязь вместе с кожей снимет!' - '...И пусть даже пылинки на нем не останется, - продолжаю я, будто не расслышав. - Пока будет мыться, купи одежду и на запас... только дешевую не бери, непрочная. Цирюльнику прикажи красиво обрить'. Посмотрел на меня Ибрагим (О аллах! Как посмотрел! Одиннадцать лет прошло, а все помню) и говорит! 'Ага Халил, мне не семь и не четыре, а ровно шесть лет вчера исполнилось'.
- Видишь, ага Халил, за твое доброе сердце, аллах послал тебе радость.
- А что потом было? Ибрагим полюбил тебя и забыл родных?
- Удостойте, эфенди чужеземцы, меня вниманием. Не сразу все пришло: семь месяцев откармливала его Айша. Затем пришлось новую одежду покупать, красивый, высокий стал. Учителя, как уже сказал, не взял, сам учил. Айша жалела его, продолжала сама убирать. И тут в один из дней, как раз под пятницу, приходит в лавку чувячник и смиренно кланяется: 'Да наградит тебя аллах! Помог ты нам, сына взял, - чуть с голоду не умер. Младших больше кормили... Сегодня решил, пора сына повидать, и еще... может, поможешь: три мангура очень нужны'. Я дал пять мангуров и говорю: 'Во славу аллаха, вот Ибрагим'. Чувячник смотрит, потом обиженно говорит: 'Я своего Ибрагима хочу видеть'. - 'А это чей?' - 'Чей хочешь, ага, наверно, твой'. Тут Ибрагим засмеялся: 'Ага отец, это я'. Чувячник от удивления слова не мог сказать, поклонился, ушел. Через пятницу опять заявился и сразу двадцать слов высыпал: 'Я, ага Халил, за сыном пришел'. - 'Как за сыном? Жена твоя совсем мне его отдала'. - 'Меня не спросила. Мы бедные, за такого мальчика купец Селим много даст'. - 'А ты сколько хочешь?' - говорю, а сам чувствую: сердце сжалось. А чувячник взглядом Ибрагима оценивает, боится продешевить; наконец выдавливает из себя, как сок из граната: 'Каждую пятницу по пять мангуров'. Я обрадовался, хотя знал, что все берущие мальчиков в лавку три года не платят, лишь кормят не очень сытно и раз в год одежду старую дают. Схватил он пять мангуров, а в следующую пятницу приходит и говорит: 'Все соседи-моседи смеются - за такого мальчика меньше шести мангуров нельзя брать'. Еще через пятницу запросил семь. Я дал. Потом восемь - дал, девять дал, десять - тоже дал. В одно из новолуний вдруг приходит и требует учить Ибрагима чувячному делу. Двенадцать, пятнадцать мангуров даю, а он и слушать не хочет: 'Отдай сына!' Я рассердился, и он кричать начал. Народ сбежался. Чувячник руками машет, как дерево ветками, по голове себе колотит: 'Аман! Аман! Сына не отдает! Любимого сына!'
Тут мне умный купец Мустафа посоветовал: 'Отдай, ага Халил; раз требует - не смеешь удерживать, кади все равно принудит отцу вернуть. Не срамись, а Ибрагима четки обратно приманят, четки - судьба!' - 'Ну что ж, говорю, бери'. А Ибрагим повалился в ноги, плачет: 'Не отдавай, ага, я никуда не пойду!' Народ уговаривать стал: 'Иди, Ибрагим, аллах повелевает отца слушаться'. Чувячник, как лягушка, надулся, - никогда такого внимания к себе не видел, важно так сквозь зубы цедит: 'Одежду всю отдай!' - 'Какую одежду?..' - 'Как какую? Я пять пятниц хожу, каждый раз новую на нем вижу. Заработанную, значит, отдай!' Тут я всем рассказал, как платил ему, а он нагло смеется: 'Раз платил, значит выгодно было'. Соседи сочувственно вздыхали; знали, какая выгода мне от маленького Ибрагима. Но какой кади поверит, что купец без выгоды столько мангуров швырял? Еще плохое подумает. Пришлось одежду отдать. Пересчитал чувячник одежду и говорит: 'Одного пояса не хватает; сам видел, а сейчас нету'. Напрасно Ибрагим клялся, что потерял. Чувячник кричать начал, что богатый купец обсчитать хочет бедного человека. Пять пар потребовал; пришлось дать. Увел он плачущего Ибрагима, а я три ночи не спал; и матери моей жалко его, и Айша плачет. Эйвах! Уж я думал, может, пойти мне к чувячнику - предложить столько, сколько захочет, чтобы совсем отдал мне Ибрагима. Очень противно было, но вижу, идти придется, по барашку скучаю. Ради избавления от желтых мыслей стал записывать все, что видел и слышал в светлые дни моих путешествий. Но... не будем затягивать, расскажу к случаю. Все же надо сейчас завязать узелок на нитке памяти. Во имя улыбчивого дива потянем за собою притчу, похожую на правду, и правду, похожую на притчу. Первая пятница без Ибрагима напоминала понедельник. Тут мать воспользовалась моим отчаянием и невесту мне нашла. Заметьте, эфенди, я начинаю разматывать клубок воспоминаний... Пока женился, пока... Об этом потом расскажу. В одно из счастливых утр, только я открыл лавку, вбегает Ибрагим. Вбегает? Здесь уместнее сказать: врывается! Аллах! Оборванный, грязный, избитый, худой! Сразу согласился кусок лаваша с сыром скушать. Я забыл, что брезглив, обнимаю его, спрашиваю, а он от слез говорить не может. Я хамала за Айшей послал. Прибежала, плачет, целует грязного ягненка, потом, не медля ни пол-базарного часа, схватила и в баню повела, - там четырех часов, поклялась, было мало. Я от нетерпения четки считать принялся - одни пересчитаю, брошу, другие беру, не разбираю, дорогие или дешевые. На сороковой сбился, снова с первой начал. Вдруг приходит чувячник, быстро оглядел лавку и смиренно просит, чтобы обратно я Ибрагима взял. Я так раскричался, что он к дверям отошел и оттуда умоляет за десять мангуров в каждое новолуние взять. Я еще громче кричу, что и даром не возьму, уже другого за два мангура нашел. Испугался чувячник и умолять принялся: он тоже на два мангура согласен. 'Только сейчас возьми и два полнолуния прячь, чтобы не увидели...' Чувствую, что от радости сердце широким стало, и не обратил внимания на просьбу - спрятать, только потом догадался, в чем тут хитрость была. Думаю об одном: лишь бы Ибрагим с Айшей не вовремя не пришли. А чувячник все умоляет. Тогда я сказал. 'Возьму, но с условием. Приведи Ибрагима'. Тут чувячник испуганно заморгал: 'Ибрагим вчера убежал, думали, к ага Халилу, все о нем плакал. О аллах, где же этот сын собаки? Неужели вправду утопился, как обещал?' Я тут позвал свидетелей. Умный купец Мустафа тоже пришел. Я заставил чувячника поклясться на коране, что он отказывается от Ибрагима, уступая мне его навсегда за сто пиастров. Все случилось, как предвидел купец. Чувячник схватил монеты, поклялся на коране и выбежал как сумасшедший.
- А ты не выведал, почему чувячник столько вреда сыну причинил? поинтересовался Ростом.
