Джамбаз последним усилием поднял голову, взглянул в глаза своему кумиру, лизнул щеку, благодарно вздохнул и упал к ногам Саакадзе.
Став на колено, Непобедимый, побежденный печалью, прикрыл померкшие глаза боевого друга...
Где-то высились крепостные стены Багдада, башни Кандахара. Эхо еще повторяло раскаты воинских труб... Здесь нетронутая вода отражала рассеянный свет стамбульского утра... и Саакадзе безотчетно стал следить за соломинкой, плавающей в бочонке.
Хоронили Джамбаза в саду - там, где маленькую площадку окаймляют стройные кипарисы, там, где на зеленых ветвях жасмина любят распевать свои песни пестрокрылые птички, там, где на каменной скамье часто сидит Георгий Саакадзе, погруженный в свои большие думы.
На краю вырытой ямы разостлали красный суконный чепрак с нашитыми серебряными узорчатыми бляхами, надевавшийся на Джамбаза в особых случаях, положили тут же и серебряные стремена.
Скрестив на груди руки и сжав губы, Русудан сосредоточенно следила, как Джамбаза, завернутого в парадный чепрак, 'барсы' осторожно стали опускать в обложенную кирпичом яму. Сурово кинул Саакадзе вслед навсегда скрывшемуся коню серебряные стремена, и они глухо звякнули внизу. Грузины начали сбрасывать землю. Русудан чудилось, что каждая горсть земли тяжело придавливала прошлое. Вместе с боевым Джамбазом что-то ушло, оборвалось... А настоящее? Оно было покрыто мраком неизвестности. Русудан суеверно перекрестилась:
- Приведите молодого Джамбаза, пусть он почувствует тут, что по законам земли становится продолжателем славных дел своего отца. Пусть знает, что верность в бою и в испытании - лучшее качество в человеке и коне.
Но приведенный Джамбаз, взглянув на яму, неистово заржал. Из-под копыт его полетели комья земли. Грива разметалась - и вдруг, рванувшись, он понесся по саду, ломая ветви, топча цветы, пугая птиц. Долго-долго слышалось где-то вдали его протестующее ржание.
Осыпав холм зелеными листьями, собравшиеся примолкли - знали: прозвучит еще последнее слово. И Саакадзе заговорил:
- Я виноват перед тобою, мой верный Джамбаз, я похоронил тебя не в родной стране, где весной журчат молодые ручьи, просыпаются долины, бело-розовым цветом пламенеют сады, где зимою, надевая белые бурки, удовлетворенно отдыхают горы, где друг спешит к другу, а враг бежит от врага... где хлеб посыпают солью, а раны смазывают бальзамом и где меч и дела прославляют человека, а кровь и слезы позорят. А похоронил я тебя на чужой земле, где враг притворяется другом, а друг устрашается признаться в дружбе, где раны посыпают солью, а хлеб орошают слезами, где даже жаркое солнце излучает холод, где мягкая земля подобна каменной глыбе, где дружба измеряется монетами, а монеты имеют свойство перевоплощаться в змей, гиен и кротких ягнят. Я виноват перед тобою, Джамбаз, ибо прикрыл твои глаза раньше, чем ты увидел победу нашу, к которой ты устремлял свой бег... Я понял твой последний взгляд. Увы, мой Джамбаз, ты прав, я не знаю, какой дорогой вернусь на родину.
'Прав наш Георгий, - подумал Матарс. - Странно: вот солнце, а меня дрожь пробирает. Даже Гиви съежился, а Димитрий напрасно отходит в тень, будто от лучей, - борется с печалью'.
- Георгий, - негромко позвала Русудан, - может, пойдем?
- Еще такое мое слово... Если не всем суждено, то... тот, кто первым вернется в Картли, пусть закажет ваятелям памятник моему Джамбазу. В черной бронзе пусть они воссоздадут прообраз молодого Джамбаза первого... Ты, Дато, на пергаменте изобрази второго Джамбаза, он такой же, каким был некогда его отец... Рисунок передай Русудан... А на гранитных плитах пусть амкары воспроизведут драгоценности и бронзируют их, на вздыбленного Джамбаза возложат бронзовое седло и прикрепят к нему мой меч... А слова выбьют такие:
'Золото топтал мой Джамбаз! Славу он нес на острие моего меча! Он скакал по дорогам судьбы, а было их три!'
- Госпожа Хорешани, надо молебен о благополучии нашего дома отслужить, - упрашивала Дареджан. - Нехорошо вспоминать бога только когда нужен. В день ангела и в праздники бог внимание к себе любит. И в будни об этом надо помнить, иначе обидится и тоже сделает вид, что о нас забыл... Вот Джамбаз погиб...
- Права ты, Дареджан, бог слишком часто притворяется, что не замечает нас.
И Матарс направился в греческую церковь заказать молебен.
В мозаичном дворце засуетились, надевали одежду попроще, чтобы умилостивить святую деву смирением. Женщины, накинув покрывала, шли пешком. Неподалеку, на скромно оседланных конях, ехали мужчины.
Вот и Фанар, скоро церковь.
Навстречу плыл колокольный звон...
Меркушка насторожился: уж не в эту ли церковь направил его священник? Да тут и впрямь медь на четыре голоса! И пятидесятник, приняв вид паломника, зашагал в ту сторону, откуда доносился звон колоколов.
А раньше того было так.
Во двор валашского господаря, куда на постой ввели посольство, явился пристав - эфенди, черный, как остывший уголь, и подвижной, как огонь.
Надобен он посольскому делу, потому и поспешил Семен Яковлев помочь эфенди развязать язык: преподнес ему богатый подарок - соболий мех.
Эфенди язык развязал, охотно поведал: каков верховный везир, как влияет он на султана, кто его друзья и самые близкие люди; каковы другие паши и диванбеки, угождающие султану, от кого будет зависеть, чтобы Мурад поскорее закрепил военный союз Турецкой империи с Московским царством, с кем для того полезнее держать особенную дружбу и с кем быть в ссылке.
Одной рукой касаясь лба и сердца в знак благодарности, а другой прижимая соболий мех к груди, эфенди вышел.
Тут же вошел Петр Евдокимов; морщась, держась за бок, кинул злой взор на померанцы и смокву, внесенные слугами эфенди, на двенадцать кубков стеклянных, на изюм и сахар, на все, чем ублажал их, послов, на первых порах верховный, везир. Взялся было за лапу барана, а есть не стал: не до яств грыжа самого заела.
- А пошто не лежишь, живот мучишь?
- Нечистый дух глумится - кажется въявь в пустой горнице.
- Труда нет, сторона басурманская.
- Мутит! Испить бы толченой крапивы в молоке.
- Прочнее траву пить в вине... в конюшне.
- Пил. Опосля как в конюшню вшел - ажно-де на лошади сидит нечистый дух чернецом и тую лошадь разломил.
- Оторопел?
- Махнул обратью и сотворил молитву.
- А дух-то нечистый?
- Из конюшни побежал на передний двор к сеням, а в которую хоромину вошел, того не видел.
- А рожею нечистый с кем схож?
- С Меркушкой.
- Полно те. В мыльне был?
- Ох, парил в мыльне и пуп, и кости правил. А толку?
- На Русь вернемся как, подмогну: Фомка, мой холоп, людей и лошадей лечит травами, а те травы - богородицкая да юрьева трава...
- Юрьеву траву пил, - безнадежно отмахнулся подьячий.
- С квасом надо, - наставительно сказал Яковлев, берясь за смокву, тихо и смирно.
- Учини подмогу, - глотая слюну, взмолился подьячий. - Дай бог дело посольское разом свершить - да в путь.
- Бог дай! - И Яковлев заложил в рот горсть изюма. - И еще норишная трава.
Подьячий завистливо глядел: 'Ишь, как изюм уписывает!'
- А Фомка те травы дает пить от животной хвори и от грыжи?
- Грыжу заговаривает - и свечою горячею около пупа очерчивает, и зубами закусывает, - и уговаривает грыжу у старых и у младенцев.
