- А как над грыжею глаголет?
- А вот как: 'Не грызи, грыжа, пупа, и нутра, и сердца, и тела у...' имярек. А над травами пальцем водит: 'Семьдесят суставов, семьдесят недугов и всякие недужки, праведный чудотворец, утиши те болезни и притчю'.
- Господи, умилосердися! Прибавь сил и разума в делах посольских - все свершить царскому наказу да с отпускной грамотой и легким сердцем Москву златоглавую узреть.
Подьячий хотел было осенить себя крестным знамением, но столкнулся со взглядом перешагнувшего порог Меркушки и в сердцах плюнул:
- Как я из конюшни вышел, не ты в хоромину вошел?
- Я.
- Чтоб тебе!
- Вины за собой не ведаю.
- Так ли?
- Так! Потому за христианина пришел ратовать, за казака.
- Православного?
- За донского атамана Бурсака Вавилу.
- А где... ох, бок заломило... казак? Схоронился где?
- На катарге султановой, цепью прикрылся.
Семен Яковлев ощутил, как мурашки забегали у него по спине: 'Слыханное ли дело! Против наказа царева встать! Рухлядь! Москве со Стамбулом дружбу крепить, ворогов заодин под меч класть! А донцы предерзки - турецкие корабли ватажут, государеву имени бесчестие творят! Струги бы сжечь да клинки обломать их!' И отрезал:
- Зря, Меркушка, тебе такое дело всчинать.
- Я не за сукна и парчу, не за корм и водку.
- Быть тебе в опале и жестоком наказанье!
- Привесть к Москве... ох, юрьеву траву б... безо всякие оположки и без поноровки.
- Заодно ставь меня в Приказе сыскных дел! - рванул себя за ворот Меркушка. - Перед окольничим!
- Поставлю! Он, Вавило, в Стамбул не шел пеш, на чайке, поди, по морю рыскал!.. О-ох, не грызи, грыжа, пупа и нутра...
- Вражья пакость! - орал Яковлев. - Пакость чинил!
- О-ох, пах горит! - кряхтел подьячий. - Вот тебе и Юрьев день!
- Сам-семь пьешь и ешь все государево! - надвигался на Меркушку посол, а очи у него округлились.
Тесно стало, тяжко. Вот-вот кулак вспорхнет, и тогда...
Меркушка глядел исподлобья, таил огни, а сам жаждал кистенем пробить большак в бору. Дух захватывало от ярости. А посол все наседал, как ястреб на селезня. 'Ух, сухоногий!' - буркал Меркушка под усы и не отступал. А перед ним неотступно, из мглы катарги, всплывало лицо Бурсака, отдавался в сердце звяк цепей. Вспомнил о плети и обухе, вмиг огни погасил, ярость схоронил.
- Не гневись, - вдруг спокойно сказал пятидесятник, - за досаду. Я с Вавило Бурсаком знакомство в бою свел, оба на земле грузинской за веру бились. Побратимы.
- То на земле грузинской, а то на воде турецкой.
- Ладно, против воли государевой не шкну. Потому холоп.
- То-то! Видишь вину свою?
- У-гу, как корчит подьячего.
- И помину впредь чтоб о казаке не было. И без того патриарху нашему, святейшему Филарету, хлопот непочатый край.
- Я ж без умышленья.
- Молчи да внимай. Турецкий посол, Кантакузин, требовал в Москве казнить казаков за шкоды, а русский посол Яковлев в Царьграде задурит: милуйте ушкуйника.
- Непригожа речь, винюсь.
- Добро. Сочтем, что спьяну...
Прошло с неделю. Неустанно расспрашивал Семен Яковлев приставов и толмачей. А везир продолжал ублажать, с арапами присылал лимоны, голубей, каштаны. А мог и не ублажать - значит, Турция против Габсбургов и Сигизмунда короля ятаган точит. А где ятаган, там и удар.
Все дни эти Меркушка ходил за послом по пятам, сдувал пылинки с бархата, подносил чаши с шербетом, угождал всячески. С хованской пищалью своей охранял посла в часы сна и бодрствования. Выражение придал лицу молитвенное, богу угодное. Осенял себя крестным знамением по всякому поводу: зевнет подьячий - перекрестится, чихнет посол - перекрестится. Украдкой вздыхал и пост соблюдал, что твой архиерей; подливал масло в лампады, а свечку раньше, чем зажечь перед Спасом, - лобызал.
Дивился посол, стал допытываться у Меркушки: 'Пошто так благочинен? В Девичий монастырь, что ль, собрался? Иль бо в рай прямо?'
От ответа пятидесятник увиливал, скорбно вздыхал и отходил. Услугу за услугой оказывал молча. Стал необходим послу, как тень, - с нею привычно, без нее страшно.
После полдника как-то обтерев руки краем скатерти, Семен Яковлев строго-настрого приказал Меркушке сказывать: в чем кручина?
Пятидесятник стал было отнекиваться, затем махнул рукой - эх, мол, была не была, и открыл душу: грех на нем! Какой? Да по хмельному делу. С месяц, а может, чуть поболе, до выезда посольства, перевернул он, Меркушка, на Варварке возок - так, с озорства. А в возке в том черный поп с требником щеки раздул, борода по ветру: соборовать, знать, болящего спешил. Ну, отряхнулся бы, благословил да опять в возок. Ан нет, о святых апостолах запамятовал долгополый, о Петре и Павле и об Николе чудотворце. А заголосил на весь крестец: 'Ярыги! Звони в набат! У меня великая заступа и поддержка есть!' А ярыги стараться рады, им что?! И черный поп не спешит - не он отходит без отпущения грехов. А тем часом болящий испустил дух. Женка его аж в разуме помутилась, руки сунула в чулки суконные темно-зеленые, на голову шушун женский под крашениною лазоревою, на заячинах, пух бобровый, пуговицы оловянные, в суму оленью напхала рухлядь: доломат - сукно зеленое, снурок золотой, подклад выбойчатый, чарки медвяные, пять подзатыльников дорогильных, - и побегла. Черному попу в лапу оленью суму, а сама возроптала: 'Воззри же на горькую слезную жалобу!' И воззрил: анафеме предал хулителя. Не себя, окаянца земного, а меня, раба божьего.
Посол насилу сдержал улыбку:
- А ныне чего устрашился?
- Божьей казни. Серафим во снах является, душу теребит шестикрылый. Святой Софии в сем граде храм небесный, другие церкви греческие.
- Ждешь, чтоб наказание бог отвел?
- Жду и челом бью. Замолви словечко, чтоб Кантакузин разрешил мне допуск ко святым местам. Смилуйся, пожалуй!..
Не полагалось свитским людям до окончания дел посольских расхаживать по Стамбулу, но посол, как приверженец правой веры, словечко замолвил.
Выслушав Яковлева, влиятельный Кантакузин одобрительно кивнул головой, - на корабле еще понравился ему задористый, но и скромный пятидесятник. И потом - почему не помочь христианину облегчить молитвой душу? А то как бы не уподобился тому москвичу, - взлетит еще в кущи райские без покаяния и причастия телу и крови Христовым.
На шутку грека Фомы, приближенного султана, посол Яковлев льстиво хохотал. А на всякий случая прижимал к груди ладанку с волосом преподобного Сергия.
Так Меркушка добился права в одежде богомольца возносить молитвы в церквах квартала Фанар. Правды в его сказе о возке не было: случилось все то с иным стрелецким начальником. А Меркушка лишь решил использовать чужой грех для помощи Вавиле. Полоняник казак погибал на турецкой катарге! Вот где скрыта была правда, и она огнем жгла сердце Меркушки. 'Выручай побратима!' вот те святые слова, которые видел Меркушка на неведомом стяге, созданном его воображением, но который он прикрепил к древку своей совести. Пошел бы на любую
