— Валя.
— Валя! Не помочь ли тебе носить в школу портфель?
Она волновалась и не сразу заметила его усмешку. Но заметив, смутилась и опустила взгляд.
— Я пришла предложить вам свое общество. И надеюсь, не пожалеете!
Пахарев озадачивался лишь раз в месяц, перед получкой, когда в его карманах гулял ветер. Он тогда читал Пушкина целый день.
Воспоминание безмолвно предо мной свой длинный развивает свиток.
Но тут и он наморщил лоб:
— О чем не пожалею?
— Обо всем! — сказала она.
«О-го-го!» — Теперь Пахарев внимательней присмотрелся к ней. Милая девочка, но только и всего. Лицо загар не тронул: нежная бледность так и осталась молочно-розовой. А ростом она уже взяла, белокурой головкой по плечо Пахареву.
Какой бы зверь ни сидел в нем, но и тот прибрал коготки:
— Знаешь, что? Давай я тебя лучше домой отведу!
— Я не хочу домой!
И тут Пахарев засомневался: а не розыгрыш ли это?
Эта затея со свиданием — одно из развлечений свободного охотника. Нечего было делать Пахареву, вольный ветер правил лейтенантскими парусами, от души наслаждался он открывшимся простором после крепи курсантских казарм.
А со свиданием вышло так. Разбудил Пахарева среди ночи верный друг штурман Борис Кремнев. Они жили в одной комнате гостиницы. Были здесь в командировке. Пригнали один самолет и ждали, когда техники подготовят другой, чтобы отогнать его в свою часть. Надо же случиться такому горю: штурман Кремнев влюбился. Влюбись Пахарев — так тому и быть: затевай большой сабантуй с сочетанием, а у Бориса другое дело. У него незаконная любовь — трагедия. Он уже отсочетался.
Кремнев, видно, только пришел, и первое, что увидел на нем Пахарев, — расстегнутые до конца все три «молнии»: на спортивной куртке, на хлопчатобумажной и на кожанке. Борис сидел на кровати, и видна была майка, худая грудь, прямые черные волосы.
Борис был нескладен и легок, как велосипед. Но пришел он тяжеловатым:
— Володя, не знал я до нее жизни, не знал…
Обычно на разговор Кремнева не так-то легко подбить. Стоит рядом, как тень, и молчит. Час молчит, два молчит, день может промолчать.
— Каждое движение, жест, поворот головы — я любуюсь…
Пахарев не был настроен на лирическую волну и, натянув на плечи простыню, хмуро слушал.
— Чтобы ты понял: вот спит она, а я наглядеться не могу.
Пауза. Скрип койки. Долгие поиски по нагрудным, боковым, внутренним карманам. Спичек не нашел, помял сигарету в худых черных пальцах.
— Как она идет, как говорит, как посмотрит — все, вот все тут, — показал он пятерней на тощую грудь.
Опять поиски спичек. Пахарев не выдержал, подал с тумбочки коробок.
— Никогда не замечал раньше… — И опять о ней.
Борис относился к типу тяжелых людей. Не пьет, не курит, в работе незаменим, но стоит свихнуться на мелочи — и пошел ворочаться, как слон в овощной лавке. Все прошлое — с хорошим и плохим — как бритвой. И теперь вот влюбился. И нацеплялось же всего, как репья на собачий хвост.
— Женись! — У Володи Пахарева никаких проблем. — Любишь — женись! — Прошелся он перед ним свободным римлянином.
Как будто не ведает, что Бориса дома ждут и верная жена, и два сынка-погодка, и разборы, и парткомиссия.
— Жизнь так прекрасна, что лишь глупцы находят в ней трагедии. — Это уж им, Пахаревым, открытая истина. По гуманитарным он ходил в училище передовиком.
Но Борис Кремнев прожил на шесть лет больше.
— Женись… Если бы касалось только меня. А так… — Он покрутил головой, как норовистая лошаденка, когда ей перепадает кнутовищем промеж ушей. — Не знаю, что будет.
И тут его осенило:
— Володя, давай познакомлю тебя с хорошей девушкой!
Пахарев не ожидал такого поворота:
— С ней?!
Борис, кажется, оскорбился. С минуту молча горбился: говорить дальше или не стоит? Но все-таки снизошел:
— У нее сестра есть…
Час от часу не легче!
— Хватит того, что ты там копоть развел.
— Я бы другому не предложил. Такую нечасто встретишь.
— Из пансионата?
— Зачетку ее листал. Два курса — и ни одной четверки, — несгибаемо продолжал он. — Школа с золотой медалью!
— Представляю, что там за жар-птица!
— Твоим шалашихам перед ней и не ходить. Понял?
Мало того что на вкусы стал наступать, так еще и с метафорами!
А взглядом как на острогу Пахарева нанизывает.
— Ну и пусть с ней идейные ходят. А мне — «тьмы низких истин!». Понял?
— Все! — с сырой хрипотой отозвался Кремнев.
«На этом мы надолго отговорили!» — натянул Пахарев на ухо простыню. Привычка с детства: пока не укроешься с ухом — не уснуть.
Кремнев, выказывая предупредительность, пошел выключить свет: спи спокойно, дорогой друг! А потом в темноте долго сопел над ботинками, развязывая узлы на шнурках, пошебуршал одеждой, развешивая все по вешалкам. Аккуратность у него была как болезнь: иногда приводила Пахарева в ярость. Уже улегшись, все-таки сказал свое:
— Полжизни смотришь на авиагоризонт, полжизни — на ножки официанток в столовой. Посмотрел бы хоть раз, какой должна быть жена!
Тон, ударение это на слове «жена» означали, что Пахарев круглый идиот: счастье плывет в руки, а он и пальцем не шевельнет.
«Эк его разморило! Любовь — одна из сестер глупости», — на сон грядущий утешил себя Пахарев.
Однако утром он проявил командирскую мудрость:
— Борис! Только ослы не меняют своих решений! Я хочу встретиться с ней, как ее, сестру-то!
— Ира.
Не стоит заблуждаться насчет искренности Пахарева. Никаких видов у него на Иру не было и не могло быть. План его был жесток и коварен: развенчать возлюбленную Кремнева. Самым любимым занятием Пахарева в свободное от службы время было развенчивание идолов. И Ира — только средство.
— Только не надо нас сводить! — Даже в этой ситуации не принял Пахарев тривиального варианта знакомства. — Я приду к «Мечте» в двадцать двадцать три. Не в двадцать, не в двадцать тридцать, а в двадцать двадцать три. Мы должны узнать друг друга.
Но увы! Жестокие игры приходилось откладывать. К Пахареву вместо Иры пришла девчушка с благоговением в глазах. Пахарев по натуре был инертен, тяжело перестраивался. Ясно, что вечер испорчен и самое лучшее, по его размышлению, просто отвести девчушку домой. И точка всем ребусам.
Если говорить до конца, то в чистом виде он относился к этой Вале как к подружке своей младшей сестренки: засиделась девочка за книжками и надо проводить ее до дома. Но она никак не хотела этого
