понять:
— Я сказала, что пошла в кино, а кино кончается после десяти. Чего мне дома делать?
Во впадинке жалко тонкой шеи загнанно билась-билась-билась невидимая жилка. «Какой там розыгрыш? Бедный галчонок!»
— Валя, ты где живешь?
Она слабо махнула вдоль улицы.
— Пошли! — Полностью проникаясь чувством старшинства, двинул Пахарев в сторону ее дома.
Она покорно последовала за ним.
Они шли по чистенькому тротуарчику, вымощенному гладкими квадратными плитами, вдоль главной и единственной улицы поселка. Июльский день отгорел, выбросив напоследок по склонам сопок синее пламя туманчика. Но и тот поглотила тьма.
По обеим сторонам улицы высвечивалась неоном зелень тополей — только середину деревьев, как настольной лампой, — а выше темнели скрутки вершин, нацеленные в белесый от ярких звезд зенит. Звенели цикады, не заглушая, однако, отдаленного плача трубы в городском парке.
Говорить бы, но Пахарев забыл, о чем с ней в ее годы надо говорить. Однако она упредила его усилия:
— Вы не думайте, что я такая молчунья или скучна. Я вполне жизнерадостный и веселый человек. Вы знаете, как я могу рассказывать смешно? Все падают.
— Ну, расскажи.
— Нет, сегодня не то. Одновременно и скованность, и вне чувства реального.
Похоже, она была умной девочкой. Ее «вне чувства реального» Пахарев заметил сразу и теперь только пытался понять, откуда оно: от акселерации или преждевременных развлечений? Как и многих молодых людей, самонадеянность Пахарева оборачивалась глупостью.
Кто же она в конце концов? Пока ее заявку на самостоятельность Пахарев истолковывал однозначно. Но домыслы — про себя, а вслух:
— Ты в какой класс ходишь?
— Я закончила школу.
— Экстерном? — Он несколько отстранился, будто хотел лучше рассмотреть ее со стороны. Она на мгновение встретилась с ним взглядом и прикусила губу.
— Я закончила десять классов. Теперь буду поступать в медицинский институт. У меня там тетя преподает.
— Где?
— В институте.
— Я спрашиваю город.
— В Омске. Завтра я уезжаю.
Черт знает что: тети, дяди! Сдались Пахареву все эти исчерпывающие подробности о родственниках. Но ее искренность развеивала потихоньку его настороженность.
— Тебе сколько лет?
— Семнадцать.
Что же интересовало Пахарева в семнадцать? Голы Андреева с ходу под перекладину? Броски Капустина? Нет, посматривал же он на Оленьку, пугливую и строптивую, как козочка, одноклассницу.
— Мама знает, куда ты пошла? — Продолжал вести осторожную разведку Пахарев.
— Нет.
— А отец?
— Еще чего!
Кто бы рассказал Пахареву, с кем он имеет дело… Одни кроссворды. В таких ситуациях вдохновение покидало его. Он безнадежно умолк.
Наступающий покой ночи пунктировал сухой стук спаянной кожи армейских каблуков. Он перемеживался мягкими шлепками пляжных босоножек, которые держались только на резинке возле большого пальца. Никак не могла девочка приноровиться к отлично поставленному на бетонных плацах шагу.
— А вот и наш дом! Пятый этаж, третье окно. А вон наш балкон. Ой, мама!..
Они как раз вышли на прострельный обзор вдоль фасада. Пятый этаж, третье от угла окно, балкон, какие-то мужчина и женщина — пока Пахарев считал, разинув рот, Валентину как ветром сдуло, лисичкой в застругу шмыгнула она назад, за живую изгородь. Лишь два раза мелькнул, отдаляясь по-над верхом, собранный на затылке хвостик. Вот так, от любимых родителей.
«Мышка бежала, хвостиком махнула…» — успело я у него промелькнуть, но и не успело определиться: радоваться или печалиться ее бегству? А она уже зовет, напрягая в шепоте голос:
— Чего ты стал?.. Мама увидит.
И он, оказывается, должен был шарахаться от ее мамы со скоростью звука. Ну и свиданьице!
— Пойдем!
— Куда? — Володя начал уже побаиваться ее.
— На ту сторону улицы.
Когда они переходили проезжую часть, Валя взяла его под руку. Не осторожничая, не робея, а со смелой доверчивостью, полностью полагаясь на его защиту. Это было ему приятно.
Под прикрытием акации, как из засады, они могли хоть всю ночь любоваться ее балконом.
— У нас в семье мама генерал, да и папа мужик ничего, — имел удовольствие Пахарев дальше послушать о ее родителях.
То, что называлось генералом, было длинным халатом размера примерно сорок шестого, а «ничего» возвышался в белой майке, как коломенская верста.
— У нас маме и надо быть строгой. Она директор школы, — объяснила она свое почитание старших.
В это время между халатиком и коломенской верстой встало, несомненно, что-то юное.
— Ира вышла! — Пахарев видел, что Валя ждет его реакции. Ему действительно очень любопытно было поближе рассмотреть ее, но сказал без интереса:
— Одни невесты.
— Нас три сестры. Я — последняя.
В другой раз сюжет с тремя сестрами мог бы стать поводом для бесконечного трепа, но сейчас что-то не зажигалось у Пахарева. Все как-то связывалось, переплеталось, перемешивалось — Борис со своей любовью, Ира, эта школьница — нет, в таких условиях Пахарев отдыхать не мог. Не пора ли разрубить сей узел? И чем решительней, тем лучше.
— Валя, мне приятно было познакомиться с вашей семьей, а теперь тебе пора спать. — Он про себя смеялся, что ему удалось дойти до такого благочестия.
Но что он такое сказал? Она воззрилась на него так, будто между ними разверзлась земля или начинало рушиться небо.
— Я не пойду спать. Мне еще рано! Если ты уйдешь, я пойду за тобой.
— Вот это да!
— Я вас прошу, не оставляйте меня!
Она не просила, она умоляла со страдальческой черточкой между бровей.
— Валя, а почему Ира не пришла на свидание?
Чутьем охотника он уловил: пора спросить.
— Ира не могла прийти потому, что она ждет своего солдата…
То, что она говорит правду, было совершенно ясно. И совершенно ясно стало, что она с первой минуты говорила ему только правду, чистую правду.
— А о тебе говорил Борис…
Нетрудно было догадаться, что накрутил там Борис в своем иезуитском усердии. Любое сопротивление только распаляло его прыть.
Но в действительности Пахарев даже подозревать не мог, до каких изощрений дошел Боря Кремнев в своей рекламе!
