— Тебе холодно? — Он обнаружил, что под ситцевым халатиком у нее ничего, кроме купальника, нет.
— Нет, мне хорошо. Мне очень хорошо. Я слышу твое сердце, — сделала она радостное открытие. — Оно такое гулкое, что кажется везде. — Она приподнялась на носочках, и кольцо тонких рук сомкнулось на его шее.
Он поцеловал ее не как подружку своей младшей сестренки, а как целовали его свободные женщины в хмельном угаре южных ночей.
— Поцелуй меня еще, — попросила она совсем как в фильмах упадка. — Еще…
Ее побледневшее лицо с закрытыми глазами жило как будто своим напряжением, своей внутренней жизнью. Оно было отрешено от всего окружающего.
— Володенька, Володенька, Володенька, — повторяла она словно в забытьи и, похоже, не в силах была теперь сама вернуться в реальный мир.
— Я люблю тебя. Я люблю тебя навсегда. Я люблю тебя на всю жизнь. Я знаю, такого больше никогда не будет, — безотчетно отдавалась она своему чувству.
— Володенька мой милый, Володенька…
Похоже, для нее больше ничего, не существовало, кроме этого имени: ни родителей, ни подруг, ни прошлого, ни будущего. Время сжалось в одно мгновение, неизмеримо бесконечное своим счастьем, как вечность. И не было в этом мгновении ни страха, ни стыда, ни сомнений, ни разума.
А он, вышколенный с юности суровостью армейских законов, он, с выработанной самой его профессией реакцией подавления чувств, все сопротивлялся самому себе, боролся с затягивавшим его водоворотом.
Но надолго ли могло хватить лейтенантского терпения?
Он обманывал и себя, и ее, уверяя, что хочет только посмотреть, какая она? Пока он путался своими пальцами с верхней пуговицей халатика, она легко справилась со всеми остальными.
Оп ошибался, принимая ее за гадкого утенка. Один раз из тщеславных побуждений он попал в Эрмитаж, и единственное, что запомнил после шестичасового блуждания по залам, была роденовская «Вечная весна». Но там было холодное свечение мрамора, а здесь непреодолимое притяжение жизни, горячий жар лица, встречное движение полуоткрытых губ. Нет, прекрасней той поры, в которой она была, не было и уже не могло быть! Словно не веря яви, он провел ладонями по плавному изгибу ее плеч, тонкой талии, прижался щекой к мягкому теплу.
— Володенька, я хочу быть твоей, только твоей. — Ее колени подгибались.
Он подхватил ее на руки и, спотыкаясь в темноте на каких-то выбоинах, понес ее к пугающе темневшим ворохам.
Нет, он не был в беспамятстве или невменяемости, или в полной утрате контроля над собой. Не ослеп же он, раз увидел ее сразу настороженно поутихшей, а в открытых глазах страх ожидания; не оглох же он, раз услышал в ее словах мольбу, и отчаянную решимость последнего выбора, и успокаивающую ее саму молитву:
— Я отдаюсь тебе одному раз и навсегда. Я люблю только тебя, больше своей жизни!
Нет, как ни был он беспечен, самонадеян, заносчив, но осталось же в нем что-то такое, что заставило его остановиться.
И он наконец задал ей вопрос, занозой жаливший его весь вечер. Она, закусив губу, отрицательно покачала головой. И сразу ничтожно жалким показался он со своими желаниями в свете ее чистого огня…
— Что же ты так, очертя голову? — Сразу отрезвев, опустил он ее с рук на землю.
И она в этот момент словно вкусила плод с древа познания. Устыдившись, отвернулась и отошла в темноту.
Только теперь Пахарев вспомнил о времени: шел одиннадцатый час.
Они возвращались домой, почти не разговаривая. Он придерживал ее за плечи. Между ними было общее тепло и будто общий ток крови по замкнутому кругу. Им было хорошо и без разговоров.
Но что-то глубоко запрятанное в подсознании отяжеляло душу Пахарева. Неловкость ли, пристыженность, налет досады, или все это вместе являлось глухим упреком самой природы за отступничество, за нарушение естества ее законов вечного круговорота жизни.
Наверное, сумрачность его души чувствовала и Валя. Она останавливалась, привставала на носочки:
— Ты очень сильный, ты настоящий. Я теперь люблю тебя не только сердцем, я как маленькая твоя часть.
А он не забывал, что вся его сила лишь младенец ее слабости. Такова власть женщины.
— Ты меня любишь? — Она старалась пристальней вглядываться в него, чтобы все рассмотреть.
— Я люблю тебя. — Целовал он ее в висок и верил, что говорил правду.
Еще ее волновал завтрашний отъезд. Не столько сам отъезд, сколько вопрос: придет или не придет он ее проводить? Пахарев пообещал прийти.
Она учла, что на перроне им долго прощаться не придется, и своей рукой записала в его блокнот все адреса на два месяца вперед. Основной адрес, домашний, она подчеркнула трижды.
Они простились в подъезде, на лестнице: она уходила по ступенькам вверх, он — вниз, не разъединяя рук до последнего.
Пахарев ее не обманул. Он пришел на вокзал с запасом времени и, сидя на скамейке, мог откровенно рассматривать всю их семью. Да, Ира действительно была красива, независима, надежна. Может, и прав Борис — такой должна быть жена, но любить он мог другую: нежно-доверчивую, ясную, как божий день, девочку в белой кофточке, укороченной черной юбке, туго стянутой в талии, которая свободно охватывалась кольцом его пальцев.
Было видно, что у них добрая семья. Они все по очереди оглаживали ее, отец встряхивал ее за плечи и склонялся к ней, своей маленькой, как гусь на толоке. Догадывался ли он, какой может быть его девочка и что с ней случилось вчера? А Валя, смущаясь, кивала головой и посматривала радостно-счастливым взглядом на Пахарева.
Воздух над перроном казался раскаленно-неподвижным, солнце жарило в спину, а Пахареву очень хотелось, чтобы сбереглась роса на розах в портфеле. Пять ало-атласных роз срезала ему с клумбы прямо напротив их гостиницы самая свирепая из дежурных: «Ах, Володька, ты у нас один такой!»
Звон станционного колокола, истаивая, сходил на нет, кажется, в его сердце. Он почему-то решил, что у нее не хватит смелости нарушить их семейную благочинность.
Валя хорошо воспитанной девочкой обошла всех своих и лишь потом направилась к Пахареву. Он поднялся ей навстречу, отдал розы, так и забыв взглянуть, осталась ли на них роса. Зато он отметил отличное воспитание ее родственников: они даже не смотрели в их сторону. Должно быть, Валя их предупредила.
Валя остановилась в шаге от него:
— Я уезжаю, но я все равно с тобой навсегда! — Это то, что приготовила она сказать заранее. В ямочке шеи, так же как и вчера, билась невидимая жилка, но в смелом взгляде была серьезность школьной отличницы.
— Я буду ждать! — добавила она с решимостью клятвы.
Поезд с лязгом дернуло, и она побежала в вагон. Уже из тамбура она помахала ему в последний раз букетом роз: не отцу, не матери, не сестрам, а ему.
«Я буду ждать… я буду ждать… я буду ждать…» — все отстукивало, затихая и отдаляясь, на бесконечности рельсов…
Конечно, они никогда больше не встретились. Володя Пахарев так и не написал ей ни одного письма. Из объяснений Бориса на утро следующего дня он понял, что Валя действительно принимала его за кого угодно — сказочного богатыря, благородного принца, легендарного аса, — только не за того, кем он был на самом деле. Зачем держать в заблуждении юную душу?
Было, он даже в какое-то время вообще забыл о ней. Жизнь не остановилась после их прощания. Его любили, и ему казалось, что он тоже любил. Но чем больше он жил, тем чаще вспоминал тот теплый вечер
