Обладательница коряги, милейшая женщина Елизавета Пафнутьевна Николаева, явившаяся чудесным образом невесть откуда, оттащила несопротивляющееся тело Тимофеевны чуть в сторону от тропинки.
«Замечательная, милейшая» — иные слова и в голову Ане сейчас не приходили… (Как она могла еще недавно считать эту чудесную свою спасительницу, Елизавету Пафнутьевну, грубой?) Между тем Анина хозяйка, взяв крепко за плечи уже несколько обмякшую Светлову, с силой ее встряхнула:
— Чтой-то ты маленько у меня сомлела, барышня!
Аня вдруг неожиданно и громко икнула от пережитого.
— Чтой-то… — передразнила Светлова Елизавету Пафнутьевну. — Сомлеешь тут у вас!
Анна осторожно дотронулась до шеи и с ненавистью поглядела на косицу в руках у Тимофеевны, ту самую, которая только что чуть не отправила ее на тот свет.
— Ну и обычаи у вас тут.., народные, елки-палки!
Анна отряхнула с себя бисеринки, осыпавшиеся с косицы-удавки.
— А я предупреждала, девка. Куда почапала без спросу?! Шальная вы, барышня, все-таки… У нас тут ходить по лесам-то надо умеючи…
— Она, что у вас, совсем того?!
Аня кивнула на медленно приходившую в себя и бормотавшую что-то себе под нос девку Тимофеевну.
— Ну, вроде того… Мания! — Елизавета Пафнутьевна употребила это ученое городское слово с уважением. — Баб городских она не любит. Страсть как не любит. У ей парень в город сбежал, так она с тех пор того.., сбрендила немного.
У нас тут москвичи двое, муж и жена, конску ферму завели… Лошадей напрокат хотели давать… Чтобы из города к ним приезжали отдыхать, на конях кататься. Так Тимофеевна бабу ту, фермершу, невзлюбила. Страсть как невзлюбила! И подумай! Такой наговор той фермерше сделала — от бабки-то Тимофеевна мно- ого чего знает! — та-акие слова сказала, что конь под той женщиной кувыркнулся.
Да так, что по косточкам ее едва собрали! В больнице потом пролежала чуть не год… А обратно уж к нам возвращаться — ни-ни. И правильно! Какая тут конска ферма в наших-то местах может быть?
Елизавета Пафнутьевна вздохнула и сама ответила решительно:
— Никакая.
Проснувшись на следующее утро в светлой деревенской-комнатке, Анна принялась составлять план действий.
«Куда мог такой Николаев из деревни Ковда отлучиться? — думала она. — По какой-такой надобности?! Даже если бы он вовсе не собирался разлучаться с родными местами и категорически не имел таких намерений, его бы все равно забрали в армию».
С помощью сельсовета Светлова нашла в деревне нескольких Николаевых, отслуживших в армии.
Но никто из них Геннадия Олеговича Геца на фотографии не признал, никогда такого имени не слышал и никоим образом с ним в жизни своей не пересекался.
Правда, оставался еще один Николаев, которого Светловой никак не удавалось повидать.
Ей объяснили, где он живет. Но и только. И при этом Анне показалось, что собеседники как-то странно на нее поглядывали.
Дом, вросший в землю, покосился. И был пустой, с запертой дверью. Аня прислонилась лбом к мутноватым стеклам окон, но ничего не увидела.
Было что-то крайне неприятное в этом пустом неухоженном доме, в этой звенящей тишине заброшенности. В жутковатом прикосновении паутины к лицу, когда Анна заглядывала в темноту раскрытого настежь сарая.
Там тоже никого не оказалось. Хотя совсем недавно еще явно водилась какая-то живность. Об этом говорили резкий запах и куриные перья, застрявшие в соломенной подстилке.
Она уже собралась было уходить, когда за спиной послышался шорох.
Светлова резко обернулась…
Но это был явно не Николаев.
Из раскрытого настежь пустого сарая, постукивая копытцами, вышел жилистый рябой поросенок расцветки далматинца.
«Надо же, а я, когда заглядывала, и не заметила его! Поросенок ты этакий! Притаился! Не поросенок, а партизан какой-то».
Свин остановился невдалеке и уставился на Светлову маленькими, злыми и, как показалось Анне, довольно умными глазами.
— Кис-кис… — позвала его Аня.
Светлова понятия не имела, какими словами следует подманивать свиней. Но тут, по-видимому, не угадала. Свин не шелохнулся. Он стоял, растопырив короткие крепкие ножки, твердо упершись ими в землю, и иронически — ну так, во всяком случае, Ане казалось — разглядывал незваную гостью.
Понятно было, что это свободолюбивое существо давно не признает над собой человеческой власти. И никакими подачками, лакомствами, приманками, а уж тем более наивным «кис-кис» человек его к себе не подманит. Так смотрят беглые каторжники или разбежавшиеся во время пожара рабы и «в бегах крепостные».
«Дудки…. Накоси — выкуси! — означал этот твердый взгляд. — Больше вы меня не заполучите…»
