Это были, конечно, слова ритуальных заклинаний!
Воробьев вдруг дико закричал и порывисто протянул руку, будто и вправду увидел этих самых демонов.
Светловой, правда, не посчастливилось: сколько она ни вглядывалась в темноту, ничего из того, что так испугало Воробьева, увидеть ей не удалось!
Затем начался, очевидно, ритуальный танец. Каждое восклицание «я попираю ногами» Воробьев, действительно, сопровождал топтанием и ритуальными выкриками. Его вопли усиливались, становясь все оглушительнее.
Учитель труда был явно возбужден. Его взор блуждал между темными деревьями. Светлова опасалась, что он вот-вот заметит ее. И она подумала, что уйти, бросив человека в таком состоянии, было бы, наверное, совсем негуманно.
Но в то же время Аня хорошо понимала, что ничего, кроме этих танцев, она больше не увидит.
И Светлова побрела обратно в Ковду, думая об одном: почему она решила, когда увидела на дереве труп Николаева, что это все-таки способ казни?
Погорячилась?
Конечно, это скорее всего не способ казни.
Всего лишь, может быть, одна из разновидностей погребения?
За свою долгую разнообразную историю люди изобрели самые удивительные обряды захоронения.
Умерших, например, даже оставляли в жилище, закапывая где-нибудь вблизи домашнего очага… И что только с ними не делали на протяжении веков и тысячелетий!..
Отдать же тело покойного на растерзание птицам и зверям… Это был давно известный и распространенный обряд!
Но с такого рода ритуалом был близко ввязан и другой.
Вернувшись в свою комнатку, Светлова сразу отыскала на полке эту книгу, несколько необычную для домашней библиотеки деревенской жительницы.
Анна уже листала ее накануне.
«Интересная? — спросила она тогда у Пафнутьевны. — Откуда это у вас?» «Да Николай Семенович дал почитать… — отмахнулась Елизавета. — А мне все недосуг».
Сейчас Анна взяла ее в руки, это был дневник одной француженки, знаменитой путешественницы.
И Светлова стала читать:
* * *"Мы жили в этой местности уже семь дней ..когда умер один из пастухов. Желание присутствовать на сельской погребальной церемонии заставило меня отложить отъезд.
Началось священнодействие с перерывами для принятия пищи. Монахи и миряне жадно набрасывались на угощение. Ели и пили рядом со смердящим трупом.
По прошествии восьми дней все обряды должным образом были закончены.
Труп отнесли на горную вершину и, расчленив на части, оставили добычу хищным птицам в качестве последней милостыни.
…С наступлением вечера я закуталась в свой зен (монашеская тога) и направилась к месту упокоения бренных останков с намерением провести там ночь в одиночестве, предаваясь медитации.
Я медленно взбиралась по крутой тропинке. Лунный свет заливал степь, раскинувшуюся от подошвы горы до далеких хребтов, выступающих аспидно-черными зубцами вершин на бескрайнем светлом небе. Ночные прогулки по этим местам исполнены очарования: так бы шла и шла всю ночь. Но цель моего путешествия на сей раз — место погребения — была меньше чем в часе ходьбы.
Я уже почти дошла, когда вдруг странный звук, хриплый и одновременно пронзительный, разорвал безмятежное безмолвие спящей пустыни. Звук повторялся снова и снова. Его сменил ритмичный звук тамбурина.
Этот язык был мне понятен: кто-то опередил меня и совершил возле растерзанного трупа обряд тшед.
Рельеф местности позволял незаметно подобраться поближе и притаиться во мраке. Из моего укрытия я хорошо видела колдующего монаха. На свою обычную одежду он накинул монашескую тогу, и складки ее придали высокому тонкому силуэту молодого человека необычайно внушительное достоинство.
Когда я приблизилась, он читал мантру:
— О мудрость, которая ушла, ушла, Ушла в неведомое и неведомое неведомого…
Затем — донг-донг — монотонный низкий звук тамбурина стал повторяться реже и незаметно затих.
Монах, казалось, погрузился в глубокое раздумье. Через мгновение он встал, плотнее закутался в складки зена и высоко поднял музыкальный инструмент в руке.
Канглинг — труба, сделанная из человеческой бедренной кости.
Тамбурин зазвенел воинственным стаккато, и монах встал, вызывающе выпрямившись, как бы давая отпор невидимому противнику:
