фигурки туда же; потом продолжает. Флейта за занавеской вздрагивает, но по-прежнему играет свое.
Тойра улыбается ('Молодец монах!') и принимается вплетать в рваный ритм стучанья слова - строчка за строчкой, куплет за куплетом.
- Яд из крови, яд из раны, яд из сердца
прочь!
Я не скрою, это страшно, если в двери
ночь;
если стонет, если молит, если шепчет:
'Дай!'
но не стоит верить волнам. Жертвою
не стань!
Он придумывает их на ходу, увязывая одно слово с другим, как вяжет теплые носки любимому внуку бабушка: стежки ложатся ровно, хотя где-то, возможно, нитка растрепалась, а где-то, может, стоило бы уложить другой стежок, чтобы получилось тоньше, красивее. Но Тойре не до красивостей, в жесткий ритм он вплетает смысл, который должен просочиться через вязкую пелену Найденышевого беспамятства.
- Море вечно, ночь безбрежна, в небе
вой зверей.
Ветер вещий веет-бредит: 'Внемли
мне скорей!
Знаешь, мальчик, ты игрушка, подчинись,
смирись.
Нет - сломаем! Нет - разрушим! Спину гни,
молись!'
Ты не слушай, правда лжива.
Ночи - дверь закрой.
Знаешь, лучше расскажи-ка,
как ты жил, герой.
Слушай душу, верь лишь сердцу,
остальное - прах!
Жар ли, стужа, - есть спасенье
в отблесках костра.
Тойра почти кричит - и он видит, как губы мальчика начинают подрагивать, как трепещут крыльями мотылька веки.
'Давай, Трескунчик, давай! Держись! Возвращайся!'
Коль сияешь - так и будешь
ты сиять вовек.
Если знаешь - не забудешь,
что ты - человек.
Яд из крови, яд из раны, яд из сердца
вон!
Путь не пройден: горе ль? радость?
этот выбор - твой!
Удар ладони - громкий, как будто Тойра забивает последний гвоздь в дверь, в которую стучится ночь из выговора.
Всё. Теперь остается только ждать. Брат Виккел будет играть столько, сколько сможет, потом его сменит Тойра... еще кого-нибудь найдут - и так до тех пор, пока Найденыш (именно Найденыш, а не живущий в нем форэйас!), поддетый на крючок мелодии, не вынырнет сюда, в то, что люди называют реальностью.
И если это произойдет, Тойра постарается, чтобы мальчик никогда не вспомнил о том, что привиделось ему в бреду, никогда в сознание Найденыша не проберутся воспоминания Носителя.
...Разве только иногда, в снах, которые, просыпаясь, он будет помнить весьма и весьма смутно.
Тойра наклоняется и подбирает с пола разбросанные статуэтки Сатьякала, ссыпает их на тумбочку. Туда же ставит кружку.
Вглядывается в бледное лицо, кажется, начинающее чуть розоветь - хотя, конечно, это самообман: изменения, даже если они начались, не могут проявиться так скоро.
И все-таки.
- Выживи, мальчик, - шепчет Тойра. - Выживи, не сдавайся. Да, я намерен сделать тебя своим орудием и оружием, но... я обещаю, я клянусь тебе, что не забуду о том, что ты не только форэйас, но и человек. И когда-нибудь, когда настанет время, я все расскажу тебе.
'Живой или мертвый', - добавляет он мысленно.
Поднимается и выходит из спальни, оставляя Найденыша наедине с мелодией флейты, с нечеловеческим прошлым и неопределенным будущим.
...Глядя из своего сновидения-бреда на случившееся тогда, Фриний так и не сможет увидеть лица своего учителя - того лица, лица сорокапятилетнего Тойры, - учитель будет поворачиваться к Фринию спиной.
Всегда - спиной.
И Фриний-Найденыш стонал во сне: там, на кровати, и здесь, в коридорах Лабиринта...
* * *
Змея - толстенная, иссиня-черная, явно ядовитая - ждала за дверью.
Гвоздь вполголоса ругнулся и присел, чтобы рассмотреть гадину повнимательнее. Ну да, точно ядовитая - у них у всех головы как бы треугольные, а в 'щечках'-то как раз отрава и таится.
Вот пакость!
Кровь у змеи была, как и полагается, красной и вязкой, и уже начала подсыхать. Натекло ее немало, и голова, отсеченная от туловища, но лежавшая рядом, казалось, плавала в этой луже. Гвоздь поддел голову кинжалом, словно боялся (а что? - в глубине души действительно боялся!) этой головы: вот сейчас возьмет да и оживет. Но нет, никаких чудес, никаких воскрешений, никакого священного сияния и пророческих слов - обычная дохлая змея.
Другое дело, что совсем не обычен сам факт присутствия ее в комнате Гвоздя и господина Туллэка; а впрочем, только на первый взгляд необычен.
Иначе как бы молчаливый тайнангинец вдруг оказался в этой самой комнате и застукал здесь конюха? То-то же.
Значит, зашел, чтобы подложить свинью, то есть, в данном случае змею, подложил, заметил мальчонку и поволок за ухо на правый суд? Похоже на то. Почему подложил разрубленную? А это предупреждение. (Тут бы спросить: 'О чем можно предупреждать таким образом?' - но разве ж разберешь этих тайнангинцев, к тому же господин Туллэк наверняка-то знает, о чем). Откуда Айю-Шун змею взял? Да откуда их обычно берут - словил или купил у какого-нибудь торговца змеями (и, выходит, держал, мерзавец, живой в одном из сундуков как минимум пару дней, позже у него случая-то купить или поймать не было). Теперь возможность подвернулась - вот он и подбросил. А пацану велел молчать - если тот вообще что-нибудь заметил, он, небось, о другом в тот момент думал.
Гвоздю сейчас, кстати, тоже о другом подумать не мешало бы.
Он оставил в покое змею и шагнул к своей койке, пошарил под матрасом... да, есть! Плотный конверт с разломанной печатью оказался на удивление увесистым. 'Покойный граф что, трактат отправил на память бывшему соратнику по походу? Мол, проживши жизнь свою до половины, спешу к бумаге и перу с повинной? Или просто отец графиньки был впридачу страстным графоманом?'
Хотя какое это сейчас имеет значение? Мальчишка рисковал для тебя, мерзавца, подставлялся - так читай поскорее, пока господину Туллэку не взбрело в его врачевательскую голову бежать спасать 'господина жонглера' от возможных козней Айю-Шуна.
Из-за плотно прикрытой двери в комнату просачивался негромкий гул, в зале на первом этаже давно забыли про 'досадный случай', лютнист ужаривал раздумчивого 'Рыцаря', слушатели внимали. Пожелай кто- нибудь прогуляться коридором, Гвоздь наверняка услышит скрип досок и успеет принять меры.
Так что не будем обращать внимания на дохлую змею в углу и подсядем поближе к свече... ну-ка, о чем изволит писать покойный граф Н`Адер?..
Ишь ты, а ведь и вправду накатал целый трактат!
Итак...
'Мой дорогой друг!
Поскольку вы читаете это письмо, выходит так, что вы живы, а я уже отправился во Внешние Пустоты. Как сказали бы наши боевые товарищи, 'сбежал под крыло Разящей', - хотя, подозреваю, там, где я нахожусь сейчас, когда вы читаете письмо, меньше всего мне захочется оказаться под крылом Цапли.
