откровенно обвиняя своего отца.
Ричард сказал с горячностью в голосе:
— А почему ты не хочешь знать, что по этому поводу думаю я, а также Марион?
Томми продолжил, не обратив на слова отца никакого внимания:
— Я знаю: то, что я говорю, звучит, наверное, нелепо. Еще до того, как я вообще начал, я знал, что покажусь вам наивным.
— Конечно, ты наивен, — сказал Ричард.
— Ты не наивен, — сказала Анна.
— Когда мы в прошлый раз закончили наш с тобой разговор, Анна, я пришел домой и подумал: «Да, Анна, должно быть, считает, что я ужасно наивен».
— Нет, я так не подумала. Дело не в этом. Чего ты, похоже, не понимаешь, так это того, что мы хотим, чтобы у тебя все получилось лучше, чем у нас.
— А зачем это и к чему?
— Может, и мы еще можем измениться и стать лучше, — сказала Анна, уважительно апеллируя к его молодости. Различив эту нотку в своем голосе, она рассмеялась и добавила: — Боже, Томми, неужели ты не понимаешь, до какой степени строго ты нас судишь?
Впервые Томми хоть как-то показал, что и у него есть чувство юмора. Он по-настоящему, впрямую на них посмотрел, сначала на Анну, а затем на мать, и улыбнулся.
— Вы забываете, что я слушал ваши разговоры всю свою жизнь. Уж я-то вас знаю, не так ли? Я действительно считаю, что иногда вы обе ведете себя как-то по-детски, но мне это нравится больше, чем… — Он не закончил последнюю фразу и не посмотрел на своего отца.
— Очень жаль, что ты так никогда и не предоставил мне возможности высказаться, — сказал Ричард, почти что с чувством искренней жалости к себе; а Томми в ответ на это быстро и упрямо от него отстранился. Он сказал, обращаясь к Анне и к Молли:
— Я уж лучше буду неудачником, как вы, чем стану преуспевать и все такое прочее. Но я не хочу сказать, что стремлюсь стать неудачником. Люди ведь не стремятся к этому сознательно, да? Я знаю, чего я не хочу, но не знаю, чего хочу.
— У меня есть парочка практических вопросов, — сказал Ричард, пока Анна и Молли сухо обдумывали слово «неудачники», которое мальчик употребил в точно таком же значении, как это сделали бы и они. И все же ни одна из них не стала бы так определять себя саму — или, по крайней мере, не стала бы этого делать с такой готовностью и так бесповоротно.
— На что ты собираешься жить? — поинтересовался Ричард.
Молли рассердилась. Ей бы не хотелось, чтобы огонь насмешек Ричарда изгнал Томми из того безопасного убежища для размышлений, которое она ему предоставила.
Но Томми сказал:
— Если мама не против, я бы хотел немного пожить за ее счет. В конце концов, я почти ничего не трачу. Но если мне будет нужно зарабатывать деньги, я в любой момент могу стать репетитором.
— И тогда твоя жизнь, вот увидишь, станет еще более приземленной и ограниченной, чем та, которую тебе предлагаю я, — сказал Ричард.
Томми смутился.
— Думаю, ты на самом деле не понял того, что я пытался сказать. Возможно, я не слишком ясно все объяснил.
— Ты превратишься в праздного завсегдатая кафешек, — сказал Ричард.
— Нет. Я так не думаю. Ты говоришь это только потому, что тебе нравятся лишь те, у кого много денег.
Трое взрослых замолчали. Молли и Анна ничего не говорили потому, что обе видели: мальчик может сам за себя постоять; Ричард же молчал потому, что боялся дать волю гневу. Через какое-то время Томми заметил:
— Возможно, я мог бы попытаться стать писателем.
Ричард испустил стон. Молли, сделав усилие над собой, промолчала. А Анна воскликнула:
— Ах, Томми, и это после всех советов и предостережений, которые ты от меня услышал!
На это он ответил с любовью, но упрямо:
— Ты забываешь, Анна, я не разделяю твоих замысловатых представлений о писательском ремесле.
— Каких еще замысловатых представлений? — резко спросила Молли.
Томми сказал Анне:
— Я обдумывал все то, что ты мне сказала.
— А что она тебе сказала? — настаивала Молли.
— Томми, с тобой страшно дружить, — произнесла Анна. — Стоит сказать что-нибудь, ты сразу воспринимаешь все очень серьезно.
— Но ведь ты говорила со мной серьезно?
Анна подавила импульс отделаться какой-нибудь шуткой и сказала:
— Да, я говорила серьезно.
— И я в этом не сомневался. Поэтому я думал о том, что ты сказала. В твоих словах было что-то высокомерное.
— Высокомерное?
— Да, я так думаю. Оба раза, когда я заходил к тебе, ты много говорила, и, когда я подытожил все, что я услышал, мне показалось, что это звучит как-то высокомерно. И в этом есть что-то презрительное.
А двое других, Ричард и Молли, тем временем расслабленно откинулись на стульях; исключенные из разговора, они обменивались взглядами, улыбались, зажигали сигареты.
Анна же, памятуя о том искреннем порыве, который она все время чувствовала, общаясь с Томми, решила проигнорировать даже свою лучшую подругу Молли, во всяком случае — пока.
— Если это было похоже на презрение, значит, я думаю, мне не удалось правильно все объяснить.
— Да. Потому что это означает, что ты не доверяешь людям. Я думаю, ты боишься.
— Чего? — спросила Анна. Она чувствовала себя выставленной напоказ, незащищенной, особенно — перед Ричардом; в горле у нее пересохло и покалывало.
— Одиночества. Да, я знаю, это звучит смешно применительно к тебе, потому что ты, разумеется, предпочла одиночество такому браку, в который вступают, лишь бы не чувствовать одиночества. Но я имею в виду кое-что другое. Ты боишься писать о жизни то, что ты думаешь, потому что ты можешь оказаться выставленной напоказ, оказаться незащищенной, ты можешь остаться одна.
— Да? — сказала Анна, беспомощно. — Ты так думаешь?
— Да. Или же, если ты не боишься, тогда это презрение. Когда мы говорили о политике, ты сказала, что из своего коммунистического опыта ты вынесла понимание того, что самое ужасное — это когда политические вожди не говорят правды. Ты сказала, что одна маленькая ложь может разлиться и превратиться в целое болото разнообразной лжи и отравить все, — помнишь? Ты много об этом говорила… ну, тогда. Ты говорила об этом применительно к политике. Но у тебя написаны целые тома, и только для себя одной, их никто никогда не видит. Ты говорила, что считаешь, будто по всему миру множество книг хранится в ящиках письменных столов, что люди пишут для самих себя, — и даже в тех странах, где писать правду — не опасно. Ты помнишь, Анна? Вот о презрении такого рода я и говорю.
Он смотрел серьезно, и как бы прислушиваясь к самому себе, но не прямо на нее, а просто устремив взгляд своих темных глаз куда-то в ее сторону. Теперь Томми заметил, как пылают ее щеки и как она напряжена. Однако, оправившись от этого впечатления, он неуверенно спросил:
— Анна, ты ведь действительно говорила то, что думаешь?
— Да.
— Но, Анна, ты же не могла всерьез ожидать, что я не стану думать о том, что ты сказала?
Анна на мгновение прикрыла глаза, вымученно улыбаясь.
— Боюсь, я недооценила, насколько серьезно ты воспримешь мои слова.
