— Это то же самое. То же, что с писательством. Почему я не должен воспринимать тебя серьезно?
— Я не знала, что Анна вообще что-то пишет, в последнее время, — сказала Молли, решительно вступая в разговор.
— Я не пишу, — сказала Анна, поспешно.
— Ну вот опять, — сказал Томми. — Зачем ты так говоришь?
— Я помню, что говорила тебе, что меня мучает чувство ужасного отвращения, ощущение тщетности. Может быть, я не хочу распространять эти чувства.
— Если Анна пыталась внушить тебе глубокое отвращение к литературной карьере, — сказал Ричард, смеясь, — тогда я в кои-то веки готов с ней согласиться.
Эта нота прозвучала так фальшиво, что Томми просто проигнорировал замечание отца, вежливо утаив свое смущение и сразу же продолжив разговор с Анной:
— Если ты чувствуешь отвращение, значит, ты чувствуешь отвращение. Зачем притворяться, что этого нет? Но все дело в том, что ты говорила об ответственности. Я тоже это чувствую, — люди не хотят принимать на себя ответственность перед другими людьми. Ты говорила, что социалисты перестали быть моральной силой, по крайней мере сейчас, потому что они не хотят брать на себя моральную ответственность. За редкими исключениями. Ты так сказала, не так ли, — ну, тогда. Однако ты все пишешь и пишешь в этих своих тетрадях, излагаешь свои мысли о жизни, но ты эти тетради прячешь, а это не назовешь ответственным поведением.
— Очень многие люди сказали бы, что безответственно как раз распространять мысли, вызванные отвращением. Или анархические идеи. Или ощущение неразберихи.
Анна проговорила все это полушутя, жалостливо и удрученно, предлагая ему в этом ей подыграть.
И Томми мгновенно отреагировал: закрылся, откинулся назад, всем своим видом показывая, что она обманула его ожидания. Она, как и все остальные, — а именно на это указывала его упрямая поза, исполненная показного терпения, — неминуемо должна была однажды его разочаровать. Томми снова ушел в себя, проговорив:
— Как бы там ни было, я спустился к вам, чтобы это сказать. Я бы хотел еще пару месяцев провести в бездействии. В конце концов, это обходится значительно дешевле, чем учеба в университете, к которой склоняли меня вы.
— Дело не в деньгах, — сказала Молли.
— Ты поймешь, что дело как раз в деньгах, — сказал Ричард. — Если ты передумаешь, позвони мне.
— Я позвоню тебе в любом случае, — ответил Томми, вежливо.
— Спасибо, — сказал Ричард, лаконично и с горечью в голосе. Несколько минут он стоял молча, зло ухмыляясь и глядя на женщин. — Я загляну к тебе на днях, Молли.
— Всегда пожалуйста, — сказала Молли сладким голосом.
Он холодно кивнул Анне, на мгновение положил руку на плечо сыну, который никак на это не отреагировал, и ушел. Томми тотчас же встал:
— Я пойду к себе.
С опущенной головой он направился к двери, неловко нащупал дверную ручку, приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы в нее протиснуться: казалось, он с усилием выдавил себя из комнаты; и они услышали, как Томми, ступая шумно и равномерно, поднимается наверх.
—
— Так, — сказала Анна, готовая к тому, что подруга призовет ее к ответу.
— Похоже, тут много чего происходило, пока меня не было.
— Начать с того, что, похоже, я наговорила Томми лишнего.
— Или сказала недостаточно.
Анна с усилием произнесла:
— Да, я знаю, тебе бы хотелось, чтобы я обсуждала с ним творческие проблемы и все такое прочее. Но для меня это не так…
Молли просто ждала, глядя на подругу скептически и даже с каким-то горьким сожалением.
— Если бы я воспринимала ситуацию как некую творческую проблему, все было бы очень просто, правда? И мы могли бы вести такие, знаешь, умные разговоры о том, что же такое современный роман. — В голосе Анны звучало сильное раздражение, и она попыталась выдавить из себя улыбку, чтобы смягчить это впечатление.
— Ну и что же в этих твоих дневниках?
— Это не дневники.
— Неважно.
— Хаос, вот в чем все дело.
Она смотрела, как Молли тесно сцепила пальцы своих крупных белых рук. Руки говорили: «Зачем ты меня так мучаешь? — но если тебе это надо, я готова потерпеть».
— Если ты написала один роман, я не понимаю, почему бы тебе не написать и второй, — сказала Молли, и Анна, не в силах удержаться, принялась хохотать, а в глазах Молли неожиданно показались слезы.
— Я смеюсь не над тобой.
— Ты просто не понимаешь, — сказала Молли, стараясь сдержать слезы. — Для меня всегда было очень важно, чтобы ты что-нибудь творила, даже если я сама этого не делаю.
Анна чуть было не заявила в ответ, упрямо: «Но я не являюсь продолжением тебя», однако поняла, что нечто подобное она могла бы сказать своей матери, и сдержалась. У Анны сохранилось совсем немного воспоминаний о рано умершей матери; но в минуты подобные этой, Анна могла воссоздать для самой себя образ кого-то сильного и доминирующего, с кем ей приходилось бороться.
— Ты так сердишься, когда мы обсуждаем определенные темы, что я не знаю, как и подступиться, — сказала Анна.
— Да, я сержусь. Сержусь. Я сержусь на всех своих знакомых, которые растрачивают себя впустую. Не только на тебя одну. Таких очень много.
— Пока тебя не было, произошло кое-что, что меня заинтересовало. Помнишь Бейзила Райана, ну, художника?
— Конечно. Мы были знакомы.
— Так вот, в одной из газет он выступил с заявлением, что никогда больше не будет писать картин. Он объяснил свое решение: мир настолько хаотичен, что искусство — неуместно.
Наступило молчание, которое длилось до тех пор, пока Анна не прервала его, обратившись к Молли почти с мольбою:
— Ты ведь понимаешь, что он имел в виду, разве нет?
— Нет. И уж точно не применительно к тебе. В конце концов, ты ведь не из тех, кто пишет маленькие романчики о каких-нибудь там чувствах. Ты пишешь о настоящем.
Анна чуть было снова не рассмеялась, но потом рассудительно заметила:
— Ты хоть понимаешь, сколь многое из того, что мы говорим, — это лишь отголосок других разговоров? Твой только что прозвучавший комментарий — это отголосок критических обсуждений в рядах коммунистической партии, более того — относящийся к ее худшим временам. Бог знает, что может означать подобный комментарий, я этого не понимаю. И никогда не понимала. Если марксизм что-то под этим подразумевает, то он подразумевает следующее: маленький романчик о чувствах должен отражать «настоящее», поскольку чувства — это функция и продукт общества…
Она остановилась, увидев выражение лица Молли.
— Молли, не смотри на меня так. Ты сама сказала, что хочешь, чтобы я об этом говорила, вот я и говорю. И вот еще что. Это было бы восхитительно, если б только не вгоняло в такую депрессию. Так вот, на дворе у нас сейчас 1957 год, все тихо и спокойно и так далее. И вдруг, в Англии, в области искусства, случается такое явление, возникновения которого я, черт побери, уж никак не могла предвидеть, — люди, и их очень много, которые никогда никакого отношения к партии не имели, внезапно вскакивают со своих мест
