задохнулась, и добавил, что она, конечно, выйдет замуж за почтенного городского заправилу и станет всеми уважаемой матроной с пятью прелестными, хорошо воспитанными детьми.
Она высвободилась из его объятий: да она скорее умрет, чем будет такой. Его слова взбесили Марту — как он смеет так оскорблять ее! Впоследствии, вспоминая этот разговор, она поняла, что это было началом конца их связи, но сейчас чувствовала лишь обиду, а под обидой таилась старая как мир боязнь утраты, потери того, что ей принадлежит.
Произошло это через десять дней после начала их связи.
А через два-три дня, в субботу, когда он спросил ее, куда бы она хотела пойти, она ответила, что ей надоело решать — пусть он хоть раз возьмет для разнообразия этот труд на себя.
— Прекрасно, — сказал он, и они провели день на бегах, где Марта столкнулась с совершенно новой для нее средой, с кругом людей, совсем не похожих на завсегдатаев Спортивного клуба.
Большой овал ипподрома, окаймленный ярко-зеленой травой и густыми деревьями, находился несколько в стороне от города. Перед конюшнями прогуливались люди, точно сошедшие с картинок английских журналов. Адольф то и дело называл Марте разных знаменитостей, но их обыденный вид, естественно, разочаровал Марту, ибо она до сих пор считала, что облик знаменитых людей должен соответствовать сложившемуся о них представлению публики, а вовсе не их собственному. Особенно оживился Адольф при виде некоего мистера Плейера, которого в колонии либо язвительно высмеивали, либо завистливо превозносили — обычная дань сильным мира сего. Адольф уверял, что никто здесь так хорошо не знает лошадей, как мистер Плейер.
Адольф разгуливал вокруг мистера Плейера, стараясь попасться великому человеку на глаза, и, когда тот наконец заметил его, улыбнулся широкой улыбкой и получил в награду небрежный кивок. Толстый, краснолицый мистер Плейер показался Марте препротивным, но Адольф, захлебываясь от восторга, принялся рассказывать, какой он ценитель женщин: все красивейшие женщины города перебывали у него в любовницах, рано или поздно он всегда добивается своего. Марта недоверчиво посмотрела на мистера Плейера; хоть теоретически она и знала, что женщины спят с мужчинами за деньги, она не могла представить себя в такой роли, а следовательно, и поверить этому. И потому она решила, что мистер Плейер, должно быть, очень добрый, щедрый и, наверно, умный — чем же еще объяснить такую его репутацию?
Когда мистер Плейер исчез из виду, Адольф стал бродить среди толпы, сосредоточенно высматривая интересующих его людей, а высмотрев, застывал с чуть ли не раболепной улыбкой и ждал, чтобы они заметили его присутствие и торопливо — иной раз даже с раздражением — бросили кивок, который он, однако, принимал с благодарностью. Это раздражало Марту, и она чувствовала себя неловко. Но вот начался первый заезд, и Адольф словно преобразился. Впервые за время их знакомства он сбросил с себя тягостное бремя застенчивости. Он стоял у перил и, забыв о Марте, забыв обо всем на свете, не отрываясь смотрел на вычищенных до блеска лошадей, которые гарцевали и нетерпеливо переступали с ноги на ногу у линии старта; когда же они сорвались с места, Адольф наклонился вперед и, вцепившись руками в перила, стал следить за ними. Но вот забег окончен — Адольф постоял еще несколько секунд, тяжело дыша, потом повернулся к Марте и со вздохом сказал:
— Эх, будь у меня деньги…
Затем он повел ее в конюшни: он знат здесь всех конюхов и жокеев, знал, как зовут каждую лошадь. Целых полчаса простоял он возле рослой, сильной вороной лошади, ласково положив руку ей на шею и разговаривая с ней таким тоном, какого Марта от него никогда не слышала. Это глубоко тронуло ее — такую страсть она могла понять и даже отнестись к ней с уважением; Марта почувствовала новый прилив нежности и в то же время подивилась тому, с какой готовностью Адольф отказался от регулярного посещения бегов — «ради того, чтобы побыть со мной», добавила она про себя с чистосердечной скромностью, инстинктивно чувствуя, что, как бы он к ней ни относился, это ничто в сравнении с его всепоглощающей страстью к лошадям.
Но лишь только они снова очутились среди толпы и Адольф опять начал выискивать сильных мира сего, чтобы поздороваться с ними, прежнее возмущение овладело Мартой. В конце дня он насмешливо заметил, что ей, конечно, было скучно на бегах. Напротив, ей очень понравилось, возразила она, хотя это была неправда.
Бега действительно ей скоро надоели: ну не все ли равно, какая лошадь придет первой? Ее интересовала толпа, наряды женщин, но больше всего — поведение Адольфа, хотя и не по тем причинам, по каким должно было бы интересовать. И он инстинктивно почувствовал это. Она принялась уверять его, что «все, все было безумно интересно», но он резко оборвал ее, заметив, что она ничего не понимает в бегах и что она лицемерка.
В потоке машин они выехали с ипподрома и поехали мимо Макграта. Нервы у Марты были напряжены до крайности: вот сейчас он скажет, что она готова скорей умереть, чем показаться с ним в ресторане, когда там после бегов собрались все сливки общества. И он это сказал, а она вдруг раздраженно заявила, что, если бы он не вел себя как последний пес, который только и ждет пинка, никто бы не стал так к нему относиться. Она впервые признала, что он вызывает неприязнь, и сразу устыдилась собственных слов.
— Посмотри хотя бы на мистера Коэна, — мягко сказала она. — Когда он появляется в Спортивном клубе, никому и в голову не придет сказать: «Опять этот еврей!»
Он натянуто рассмеялся и, избегая встречаться с ней взглядом, спросил:
— Ты какого мистера Коэна имеешь в виду? Если одного из этих адвокатов, то я еще, пожалуй, могу с тобой согласиться. А мистер Коэн, который держит оптовую торговлю, и носу бы не посмел туда сунуть.
— Но вовсе не потому, что он еврей, — настаивала она, стараясь во что бы то ни стало доказать свою правоту.
Он только рассмеялся, заметив, что она еще ребенок и ничего не понимает в жизни. Это было ударом по ее самому больному месту, и Марта замкнулась в холодно-враждебном молчании.
Они вошли в холл ресторана Макграта. Марта шла немного впереди, здороваясь, как всегда, со знакомыми, но в их улыбках и приветственных помахиваниях рукой уже не чувствовалось прежнего одобрения — сомнений на этот счет быть не могло: завсегдатаи Спортивного клуба наблюдали за ней с таким видом, который, вежливо говоря, не требовал комментариев.
Марта выбрала столик, и Адольф покорно сел с ней рядом. Говорить обоим не хотелось, и они молча пили — пожалуй, быстрее обычного. Как только стаканы их опустели, он заметил, что ей, наверно, не терпится уйти, и она тотчас встала и вышла из ресторана.
Нагнав ее, он спросил, но без обычной вкрадчивой неуверенности:
— Поедем ко мне?
Она ответила, что поедет домой: ей нужно написать кое-какие письма.
Она никогда еще не видела его таким угрюмым и настойчивым.
— Послушай, я хочу, чтобы ты поехала ко мне, — сквозь стиснутые зубы проговорил он.
Никогда еще он так не настаивал — решать обычно предоставлялось ей. Но сейчас она заупрямилась.
— Нет, — холодно сказала она, — я поеду к себе.
Он схватил ее за руку.
— Ты никогда не приходишь ко мне, когда я хочу, а только когда тебе вздумается.
Это уж было явно несправедливо: ей казалось, что она мягка с ним и покорна, ибо, вспоминая об их связи, обычно видела себя такой, какой бывала в минуты нежности, следовавшие за минутами любви. Она выдернула у него руку и, повернувшись спиной к машине, возле которой они стояли, заявила, что пойдет домой пешком. Он побежал за ней, встревоженный, уже чувствуя себя виноватым.
— Ты хочешь, чтобы я поехала к тебе, только… только чтоб доказать самому себе свою власть надо мной! — заявила она. Лицо его потемнело, и ей внезапно так захотелось бежать от всего этого, что она просто повернулась к нему спиной и сказала: — Оставь меня в покое. — И, подумав немного, бросила через плечо: — Увидимся завтра.
Она решительно зашагала по главной улице и вдруг услышала позади себя шум нагонявшей ее машины; она ускорила шаги, решив, что это, должно быть, Адольф, но позади раздался веселый резковатый голос:
— Куда ты так спешишь, Мэтти?
