Мне везет с цветами. То, что я сажаю, никогда не погибает до цветения. С овощами — другое дело. Их судьба превратиться в рататуй[4] меня обескураживает. Осточертели все эти прополки, окучивание, рыхление, поливка. Никак не осилю «Огород в десять уроков». Расспрашиваю на заводе крестьянок, бывших огородниц, и когда мне сказали, что в ноябре — время для посадки макарон, я чуть было не поверила.
Черные мысли, порочные, увесистые, одолевают меня. Я засовываю поглубже в карманы руки, покрасневшие от стыда за свое безделье.
Если бы я была на заводе, знала бы, что делать. Вкалывала бы. Когда норма выработки повышается, часы идут быстрее. Ставлю себе целью превысить часовую норму. Стараюсь ускорить движения. Подавляю всякое желание сойти с рабочего места. В уме подсчитываю, что остается сделать для перевыполнения дневной нормы. Я здорово набила на этом руку. На меня приходят смотреть со всей смены.
— Послушай, Маривон, если я заступила на конвейер в тринадцать сорок пять, сэкономила четверть часа на рекуператорах, в час я должна делать пятьдесят четыре и три десятых запала — сколько я сделаю до пяти часов?
Я беру мои восемь часов пятьдесят минут, вычитаю двадцать пять сотых, прибавлю 54,3 запала, умножаемые на часы, ставлю запятую и выдаю результат.
Мне бы участвовать в конкурсах по устному счету.
Но ведь детали недостаточно подсчитывать, их надо еще и делать. Я нервничаю. Старый дебил рабочий, проходя мимо, говорит мне:
— Жискар сказал, милочка, что для здоровья вредно курить.
— Завод тоже вреден для здоровья. Достаточно взглянуть на твою морду — сразу видно, чего ты добился за сорок лет рабства.
Он идет дальше, и я слышу, как он бурчит себе под нос:
— Теперешняя молодежь не желает работать, бездельники. Хозяева необходимы, это уж точно, без хозяев куда же — кто платить-то будет, а без работы — нет и платы, и без хозяина тоже нет платы, а…
Товарки хохочут:
— Дурной старикашка, ничего ему не втолкуешь. Совсем из ума выжил!
На некоторых рабочих местах легче выработать норму. В особенности когда ты сидишь, даже если сиденье и не очень устойчивое, но места эти предназначаются «для беременных женщин». Если на такое место поставят мужчину, он прямо-таки оскорбится. Вот если мне выпадет возможность работать с прохладцей, стараюсь сделать так, чтобы обо мне забыли и оставили подольше. Если и поторапливаюсь, так только для того, чтобы выкроить несколько минут и поболтать с Беатрисой — либо я к ней подойду, либо она ко мне, если, к несчастью, мы не работаем рядом. Мы говорим о нашей жизни, страхах, надеждах и мужьях.
Мы думаем: «Нет, тебе этого не понять, не можешь ты влезть в мою шкуру». Но в общем-то прекрасно понимаем друг друга, что бы там ни было. По синякам под глазами отлично видишь, как прошла ночь. По свисающим прядям растрепанных волос догадываешься о трудностях и лишениях конца месяца. А нервные движения во время работы на конвейере выдают семейную сцену. Выговоришься и чувствуешь облегчение. Подарков мы друг другу не делаем. Если хочется выругаться — не стесняемся.
— Я тебя не критикую, но думаю, напрасно ты действуешь не с нами заодно.
— Зря ты, Маривон, одна пошла к шефу. А теперь он считает нас идиотками.
Бывает, что и поругаемся, и не сразу остынем. Когда любят, становятся требовательными.
Всего больше мне нравится в Беатрисе ее мужество и луженая глотка. Она непокорная. Ей тридцать четыре года, из которых двадцать она проработала на заводе, что не мешает ей с негодованием восклицать: «Не воображайте, что я, как сморкачка, будут тут надрываться до самой пенсии!»
Но ничто другое ей не светит.
Она хочет верить, что откуда-то ей свалятся деньги или что повстречается приятный компаньон, и она совершит с ним кругосветное путешествие. Она фантазирует, что станет красавицей и научится говорить как в книгах. И при всем этом отлично понимает, что никогда не сбросить ей своей шкуры работницы на конвейере. Вот она и зубоскалит.
Если я расскажу ей об этом своем побеге, она прекрасно поймет, что именно на меня нашло, и скажет: «Все правильно, но горы ты не своротила. Если ты принадлежишь к классу оставь-надежду-навсегда, это уж до самой смерти».
Вне завода мы видимся не часто. Каждая поглощена своей так называемой «семейной жизнью», и, когда встретимся, вроде бы и говорить не о чем. Наша дружба чисто заводская. В обездоленности завод даже служит убежищем. «Делаешь свое дело — и порядок». А вот с мужем, с детьми никогда так не бывает.
Болтаем, болтаем, поддерживаем друг друга — смеемся.
Начальник выбирает именно такую минуту, чтобы сказать:
— Вот видите, Маривон, не можете вы говорить, что ритм работы слишком тяжелый. Вы даже не понимаете, как вам повезло, что вы работаете здесь. В других местах куда хуже.
— Так повезло, что хуже некуда.
Но все-таки это не каторга!
Лучшее время — прорывы, поломка машин или когда не хватает сырья. Совершенно нечего делать, длительный перерыв. Начальник с серьезным видом заявляет: «Я знаю, как тяжела для вас эта остановка, но не падайте духом, я вам обещаю, что работа скоро возобновится». Не поймешь — издевается он над нами или всерьез так думает. Дух-то ведь поднимается тогда, когда не гнешь спину. Это ему надо сокрушаться по поводу продукции, а уж никак не нам.
Устраиваем розыгрыши. Скидываемся, чтобы какой-нибудь длинноволосый парень пошел в парикмахерскую, а известный всем ворчун купил там кило «хорошей шерсти».
Меня спрашивают: «Маривон, ты одобряешь намеченные мною для лотереи номера? Я, знаешь ли, предпочитаю обсудить их предварительно в профсоюзе, тогда, если я не выиграю, буду хоть знать, с кого спрашивать!»
Я их бросила, своих товарищей. И вот начинаю страдать, что они потеют и острят там без меня. Голова моя тяжелеет. И смешна же я с этой прической в городе, где не знаю ни души.
Без машины. Без друзей. Без мужа. Без ничего. Да и сама я — ничто. Ни на что не похожа. Ни к чему не пригодна. Если упаду тут, на тротуаре, в обморок или замертво, будут недоумевать, зачем это я явилась умирать именно сюда.
Незачем мне было выбираться из своего гнезда. Я способна жить только в домашней обстановке, выполняя семейные обязанности. Сколько бы я ни протестовала, ни стонала, ни скулила, жизнь моя уже не изменится. Надо к ней приспосабливаться. Могу утешаться банальными жалобами: «Никто мне не помог, если бы мне повезло, были бы деньги, связи и т. д., не очутилась бы я тут. Если бы не было у меня привязанностей, могла бы начать с нуля, встряхнуться, проявить инициативу, во мне обнаружились бы разнообразные таланты, тогда бы я и счастье заполучила».
Скажем правду. Я не была бы больше Маривон. Маривон покорно возвращается к домашнему очагу и ожидает своего дорогого, нежнейшего, который вернется с работы до того измученным, что и слова не вымолвит.
Ладно, Маривон, приободрись!
Очень скоро ты вернешься к твоим привычным делам — машинам, завинчиванию, фрезеровке, стирке, варке, натирке, снова увидишь свои плоские ключи, наконечники, трубки, шкивы, молотки, ножи, бюретки, винты, болты, гайки, заклепки.
Перестань томиться.
Совершенно необходимо выпить черного кофе, тогда, возможно, придумаю, как закончить мою авантюру.
Насколько легче было бы вдвоем.
Когда я была маленькой, я придумала себе подружку, которая рассказывала мне всякие истории и играла со мной. Ее красивое имя звучало в моей голове, и никто не имел права сомневаться в ее существовании. Моя подруга Какие Селала была моей наперсницей и моей вдохновительницей. Какие Селала сопровождала меня всюду, куда мне хотелось пойти, она настраивала меня на опасные путешествия
