- Нужна не нужна, а ты пошли! Книжка с хорошими картинками, да и письма ты под настрой писать умеешь.
Иногда жен надо слушаться. Я это давно понял. И написал письмо Константину Михайловичу, в котором рассказал о том, как однажды пришел к нам, в почти полностью выбитый взвод, молоденький лейтенант и читал нам его стихи, вроде бы не к поре и ни к селу ни к городу, - о любви стихи. И все-таки стронулось что-то в наших онемелых душах. Но вскоре этот командир тоже погиб, а вот память сохранила и его, и как он читал стихи...
И книжку послал я Симонову, первую 'толстую' книгу, изданную в Москве, да еще и с иллюстрациями. Ответ не заставил себя ждать. Пришло письмо, обстоятельное, без высокомерно-покровительственного тона, письмо старшего товарища по работе, в котором были и ободряющие слова, и замечания о прочитанной книге.
А вот встретиться и поговорить нам удалось лишь однажды. Так уж вбитая в меня наука - не быть навязчивым - действовала и действует до сих пор.
Когда я работал над 'Зрячим посохом', один писатель, бывший на юге в Доме творчества, передал мне привет от Симонова и сообщил о том, что ему очень понравились заключительные главы 'Последнего поклона', и он желал мне всяческих успехов. Признаюсь, я не думал, что эта книга 'ляжет на сердце' Симонову, - очень уж, казалось мне, далека она от его творческого направления, да и жизнь, в ней рассказанная, ему, городскому человеку, должна быть совершенно чужая и неинтересная. Но шло время и почта приносила письма - отклики на 'Поклон', и, как ни странно, - больше от людей городских, и не только бывших селян, что вполне объяснимо, а людей, в деревне никогда не живших.
Меж тем работа над 'Зрячим посохом' подходила к концу, я давал ее читать друзьям по труду и тем, кто так или иначе в ней заинтересован и 'отражен'.
Когда рукопись 'Зрячего посоха' прочла Аннета Александровна - дочь Макарова - и приободрила меня своим к ней добрым отношением, я попросил у нее совета дать ли рукопись для прочтения Симонову, поскольку о нем в книге кое-что сказано и сказанное нуждается в некотором уточнении, да и знал он Александра Николаевича давно и близко.
- Непременно! - сказала Аннета Александровна. - Непременно! Он, думаю, обрадуется этой книге. Вот только, слышала, он тяжело болен...
В тот же приезд в Москву, буквально через несколько дней после разговора с Аннетой Александровной, по приглашению любимого моего артиста Михаила Александровича Ульянова был я в театре имени Вахтангова, на премьере 'Степана Разина', и увидел там Симонова. Он сидел чуть впереди меня, справа, в теплой рубашке и надетой на нее меховой безрукавке. Тяжкий кашель давил его весь спектакль.
'Пневмония! Знакомая мне болезнь, которая хуже тихой и злой тещи'. Не знаю, мой ли пристальный взгляд или что другое заставило Константина Михайловича обернуться, и я увидел впалое землистое лицо, худую шею с туго натянутыми от трудного дыхания жилами, усталые глаза в темном, почти угольном обводе с как бы прилипшей к ним пленкой загустелых слез.
Мои глаза тоже затянуло слезами, и я какое-то время ничего не мог различить на сцене - слишком много дорогого и светлого связано у нашего поколения с этим писателем, слишком он был нам необходим и привычен, и привычен всегда молодым, деятельным, романтичным, удачливым, у всех и всегда на виду...
Он не создавал себе такого 'портрета' - это время и мы, читатели, создали его, - и у меня разбитый болезнью, худущий, усталый человек вызвал не столько чувство горести, сколько растерянности, сознания и собственной уже изработанности, немощей, прошедшей молодости. Ведь часто в других жалеешь утраченного себя лучшего, и это единственный эгоизм, который можно оправдать в нас, людях.
'До рукописи ли ему?' - махнул я рукой, а вот повидаться мне с Константином Михайловичем захотелось - наитие, что ли, сработало? - можно и не увидеть, не успеть - не хочу об этом судить задним числом.
При еще одной встрече Аннета Александровна спросила, послал ли я рукопись Симонову, и сообщила, что разговаривала с ним по телефону, что он очень тепло отозвался обо мне и рад был, что именно я решился написать книгу о Макарове.
Я написал коротенькое письмо Симонову и скоро получил ответ с разрешением прислать рукопись.
Прочел он ее очень быстро, как потом сказал, - 'за одну ночь', и попросил меня побывать у него. 'Поговорить есть о чем', - добавил он в письме.
Позвонил ему от друга, слышу - кашляет беспрерывно, хрипит даже, и я сказал, что, может, не надо? Может, потом?
- Нет-нет! Немедленно приходите, а то я скоро уеду, и многое забудется. Надо поговорить сейчас, по горячим следам...
Он был совсем болен, выглядел еще хуже, чем тогда в театре, но при моем появлении поднялся, вышел в коридор, - видимо, чтобы приободрить меня и как-то оградить от укорных взглядов близких своих: ночью, как выяснилось, была 'неотложка'.
Я чувствовал себя скованно и неловко.
- Да не переживайте вы, - махнул он худой и слабой в кисти рукой. - Вы что думаете, лежать вот тут, на диване, и смотреть в потолок - легче, что ли? Правда, я пробовал читать. Вы 'Сашку' Кондратьева читали, с моим предисловием?
Я сказал, что читал и что повесть мне понравилась, и Симонов, откашлявшись и отдышавшись, сказал, что как раз Кондратьева новую вещь и читал.
Заговорив о литературе, Константин Михайлович оживился, и мы с ним повспоминали военное время, он мне упомянул про бои под Могилевом, а я ему сказал, что мир очень кругл и узок и что, прочитавши в его дневниках о самолете- кукурузнике, сидящем на крыше, вспомнил и место, и городок - это было на окраине городка Зборова, на Львовщине, ныне по новому административному делению отошедшему в Тернопольскую область.
- Да что вы говорите?! Н-ну, знаете! - рассмеялся Константин Михайлович. - Вот и еще одна страничка войны разгадана!
- Я был молод, - говорю, - по бабушкиному заключению - 'приметлив', да и стояли мы в Зборове несколько дней. А вы небось промелькнули на корреспондентской машине?!
- Да уж помелькал, поездил, полетал! - протяжно вздохнул Константин Михайлович. - Чаю, водки, Виктор Петрович?
- Какая уж нам, пневмоникам, водка? - отмахнулся я. - Спина вон и без нее мокра...
- Тоже, значит? Не запускайте эту проклятую болезнь. Вымотает! Вон, говорят, и Шукшина она доконала.
- Да, будто бы с нее началось...
Принесли чаю, крепкого, горячего, и под чаек мы с Константином Михайловичем о многом переговорили. Я знал об его истовой работоспособности, посетовал на себя, разбросанного, работающего лихорадочно, наскоками.
- А как вырываете вы время для такого объема работы, чтения, служб? поинтересовался я и тут же с восхищением отозвался о его телевизионной работе 'Шел солдат' и сказал растроганно. - Если б не были вы так худы, обнял бы вас от имени всех нас - солдат, живых и погибших, да боюсь задавлю!
Он очень засмущался, покашлял и сказал, что в пятницу, субботу и воскресенье всегда уезжает на дачу и уже эти дни его, уж тут он работает с упоением, работает и старается никого к себе не пускать.
'Старается', - сказал он, однако тут же, узнавши, что я собираюсь писать роман о войне, о быте войны, о солдатах, об окопной жизни - если это можно назвать жизнью, - пригласил меня обязательно побывать у него в Пахре, на даче, пожить там и посмотреть, вернее - просмотреть, богатейшую его фототеку.
- Вы знаете, - сообщил он, - я всю войну собирал фото: на дорогах, в окопах, в заброшенных избах, маленькие, большие, с документов, парадные, семейные, и ох как вам необходимо это все посмотреть. Уверен, очень и очень вам поможет моя фототека в работе. Приезжайте в любое время. Я вам дам ключ, садитесь и действуйте. Вот я съезжу в Крым, подлечусь, поработаю...
Я робко возразил - не надо бы в Крым-то. Два раза я там был, и оба раза дело оборачивалось обострениями.
- Да вот знаете, в Гурзуфе такое удобное место для работы, в санатории. И подсушусь, глядишь...
Я сказал, что сушиться нашему брату пневмонику, наверное, следует все же в сухом месте, где-нибудь в Туркмении или в Таджикистане.
- Или вот, - вспомнил я, - в Узбекистане. Вы ж его обжили, перевели на русский!..
- Да, обжил, - согласился он, - наверное туда и поеду когда-нибудь. Но сейчас... вот собрались уж... И нравится мне в Гурзуфе. Да, секретарша моя принесет вам все, что я успел сказать о вашей рукописи. Извините, что на диктофон, но так скорее, да и руки у меня что-то дрожат последнее время. Мы с вами потом обязательно еще встретимся и поговорим, непременно поговорим. Нам есть о чем поговорить, и не только по рукописи, - нам говорить и не переговорить о войне. Берегитесь. Пишите. Мы, газетчики, уже 'свою' войну написали. Вы правы - по количеству написанного выходит, что мы - главная ударная сила были на войне... - Он опять слабо махнул рукой, закашлялся.
Я поднялся.
- Все-таки мне надо уходить, Константин Михайлович. Я и так злоупотребил вашим вниманием и гостеприимством.
- Да что вы там такое... говорите... Господь с вами! - с перерывом произнес Константин Михайлович.
Но он все же очень утомился и сам, верно, почувствовав это, надписал мне на память несколько книжек, в том числе особенно мне дорогую как бывшему окопнику 'Шел солдат', и мы стали прощаться. В коридоре, подав мне руку, Константин Михайлович слабо коснулся щекой моей щеки, и меня чуть уколола редкая щетина.
'Симонов - и не бритый! Да что же это такое!' На глаза снова навернулись слезы. Я поклонился всем домашним и вышел, осторожно притворив дверь.
Более Константина Михаиловича Симонова я не видел. Звонил ему еще раз и по голосу понял: в Крыму ему стало хуже и разговаривает он со мною лежа.
А потом раздался, уже в Вологде, телефонный междугородный звонок, и Константин Михайлович сообщил, что
