верху крыши излажен боевой петух с хвостом-флюгером. В самой избе обиход на полпути к городскому: прихожая, куть по обиходу деревенские, зато горница с коврами над кроватями, со шкафом, с круглым столом посередине, патефон на угловике, радио на стене, зеркало, флакончики. В ребячьей, как вскоре уяснил гость -- комнате Валерии, есть полка с книгами, и стол отдельный, и тумбочка у кровати со светильником -- все-все городское.
Старший брат Валерии, сестра и мать держались к гостю почтительно и сдержанно, сразу же разгадав нехитрую ситуацию, возникшую меж женщиной и мужчиной, не уяснив, впрочем, до конца, почему он, форсистый, ладненький офицерик, так быстро оказался при ней, при Валерии, -- всякого-то якова она и не приблизит, и в дом родной не привезет, хоть и нету с прошлой осени вестей от мужа, однако же это не значит, что можно уже и другого заводить, по родне напоказ возить. Подождать бы вестей с фронта, потерпеть, пострадать...
Брат Валерии затеял стол и разговор. Мать с удовольствием отметила, что гость на вино не жаден, хотя и управляется с водкой лихо. Но вот ест как-то без интереса, не выбирая, чего повкуснее. Спросила младшего лейтенанта, чего это он такой. Валерия, скосив глазищи, ждала, что скажет Щусь, чуть заметная усмешка шевельнула пушок на ее губе.
-- А я, Домна Михайловна, ничего не понимаю в еде. К военной столовке смолоду привык. -- И тише добавил, уводя глаза: -- Да к бродячей жизни.
-- Знаю, военная жизнь -- ненадежная жизнь, сказала мать, твердо глядя на дочь и как бы говоря это для нее отдельно, однако ж и гость чтобы разумел глубокий смысл ею сказанного.
Брат Валерии, рассеивая возникшую неловкость, спросил насчет ордена, где, мол, и как заработан. Когда узнал, что еще на Хасане, предложил выпить за это дело. Разговор ушел в сторону, заколесил по окрестностям военных полей, по крутым горам жизни, а Домна Михайловна все более тревожилась, поглядывая на дочь да на гостя. 'Ой, Царица Небесная, кажется, у них сурьезные дела-то! Ой, че будет? Война кругом...'
После обеда Валерия Мефодьевна засобиралась по делам в контору, спутнику своему предложила на выбор три удовольствия: поспать на печи, почитать -- отец был большой книгочей, когда попадал в город, непременно покупал книги, Щусь уже отметил: в доме этом обитал сельский интеллигент, знавший городской обиход, устройство городское и не желавший отставать от передовой культуры, -- либо посмотреть альбом с фотографиями.
Гость листал альбом и видел, что Валерия была с детства в семье выделена: красивая, уже в подростках независимая, на карточках смотрелась она как-то на отшибе, вроде бы городская особь, случайно затесавшаяся в деревенский круг. Щусь не без улыбки предположил, что Валерия была в школе отличницей.
-- Круглой, круглой. С первого по десятый класс, -- Подтвердила Домна Михайловна и, словно удивляясь самой себе, подсев к гостю, заглянула в альбом, в который давно не было поры заглянуть, продолжала: -- Шестеро их у нас. Трое парней и девок три. Два парня на войне, во флоте. Дочка середняя по мобилизации на военном летчицком заводе в Новосибирске. Все оне люди как люди. Учились кто как, помогали по дому и двору, в лес бродили, дрались, фулюганничали, погуливали, по огородишкам лазили, из речки летом не вылезали, ни один, кроме нее, десятилетку не вытянул. А она, милый ты мой, и шпарит, и погонять ее никто в учебе-то не погонял. Накинет мою старую шаленку на плечи, сядет за стол за отцовский в горнице, не позови поесть, так и засохнет над книжкой. Да это еще чего-о! -- Домна Михайловна, существо все же деревенское больше, хотя хозяин, поди-ко, изо всех сил тянул ее на городской обиход, суеверно перекрести- лась на окно -- сам икон в доме не держал. -- Она и в житье-то блаженная была. Надо идти на улицу, ко мне в куть: 'Мама, разрешите мне сходить поиграть...' Меня аж оторопь возьмет; Го-осподи, откуль че? Что за порча на ребенка напущена? К родителям на 'вы'. В городе, в техникуме-то, из общежития не выходила, все книжечки, все книжечки... На практике в поле перед самой войной познакомилась с одним, да тот тоже ее стеснялся, тоже с нею на 'вы'. Отец уж перед отъездом на войну, лезервист он, уговорил уважить его, чтоб союз семейный у дочери завелся, мол, на душе спокойней будет. Все дети при месте, и ты, мое самое дорогое дитя, тоже устроена.
Домна Михайловна вздохнула, побросала мелкие крестики на грудь, тут же испуганно убрала руку.
-- Сам-то запрещал молиться. Все партия, все партия... Вот те и партия! Где она? Где он? Ты уж не обессудь меня, молюсь потихонечку нонче за всех за вас, и за него, безбожника, тоже. Скажу те по секрету -- он меня за отсталость чуть не бросил с детями. Городску атеистку подцепил, и если бы не Валерия... Ох- хо-хо-о-о-о, грехи наши тяжкие!.. Ну вот, слушай дальше... Уважила наша барыня отца, пожила сколько-то с мужем в Новосибирске. Того призвали в первую же неделю войны. Она домой в тягости. Худая, зеленая, глазишшы светятся попреком: 'Ну што, довольны теперь?' Боже мой, Боже мой! Што за человек?! Токо-токо родила, ребенка под бок и в другу деревню, на самостоятельный хлеб. Будто в родной избе места нету, будто бабушке внученька не в радость. Сама мается и ребенка мает...
Тепло ли в комнатенке-то? Молоко-то хоть есть?
-- Тепло, тепло, Домна Михайловна, и молоко приносят, и нянька -девочка славная.
-- Нянька! -- всхлипнула Домна Михайловна. -- Чужой человек... Я бы и съездила другой раз, Иван Иваныч в подводе не откажет, да боюсь. Все мы ее чтим, но боимся. А вы-то как? Временно это у вас?
-- Война, Домна Михайловна.
-- Во-ойна-а-а, -- подхватила Домна Михайловна. -- И как она вас к себе подпустила? Вот в чем мое недоуменье.
'Как? Как? Обыкновенно. -- Щусь смотрел на семейную, может, и свадебную фотографию. Нездешнего, не деревенского вида деваха, неброско, но ладно одетая, с косой, кинутой на грудь. К девахе приник, прилепился совершенно смирный, блеклый парень с пролетарской осанкой, большеносый, широколицый, аккуратно причесанный перед съемкой, в галстуке, явно его задушившем. -- А вот так! И вам, и ему, да и мне, пожалуй, Валерия за что-то выдает...'
-- Клопов-то хоть нету?
-- Что вы сказали, Домна Михайловна?
-- Клопов-то, говорю, в бараке хоть нету? А то съедят ребенчишка... Сам-то в каждом письме только об ней да о внучке спрашивает, будто других детей и внуков у него нету.
-- Клопов нет...
-- Ну-ну, -- не поверила Домна Михайловна и, поджав губы, спросила еще: -- Вы с ночевой или как?
-- Это уж как Валерия Мефодьевна решит.
-- Во-во, и ты туда же: 'Как Валерия Мефодьевна решит'. Всю жизнь этак, все в доме по ней равняйтесь, по ее будь. Ей бы мужиком родиться -- в генералы б вышла, дак того фашиста в его огороде, как Ворошилов сулился, и доконала бы...
Валерия вернулась домой поздно. Приторочила лошадь к воротам, бросила ей охапку сена, дома, не раздеваясь, налила в кружку молока, отрезала ломоть хлеба и, приспустив шаль с чуть сбившихся волос, подсела в кути к столу.
-- Куда это на ночь глядя? -- насторожилась Домна Михайловна. -Ночуйте. -- И, отвернувшись, тише добавила: -- Я в горнице постелю, никто не помешает, с рассветом разбужу.
-- Дела, мама, дела. Завтра с утра хлеб сдавать. Намолотили зерна солдатики.
-- Дак и сдавай, кто мешает? Девок, говорят, у тя полно отделение, солдатики намолотят, детский сад в Осипове понадобится...
-- Хорошо бы, -- устало улыбнулась Валерия Мефодьевна и сомлело потянулась. -- Везде закрываются детсады да ясли -- детей нет, а я бы с радостью открыла.
-- А волки! -- не сдавалась мать. -- Говорят, дороги кишат имя. Ниче не боятся. Война. Мужиков нету. Подводы и коновозчиков дерут...
-- Да мало ли чего у вас тут говорят. У нас вот поют! -- и, словно стряхивая с себя что-то, повела плечами, подмигнула младшему лейтенанту.
'А-а, беэ-эс, баба-а-а, затейница, а-а, ведьма, сибирская!' -восхитился Щусь и сейчас только понял, что не знает ее, нисколько не постиг, и постигать, наверное, времени уже не хватит, да и зачем?
-- Тебе че! Тебе хоть волки, хоть медведи, -- собирая кошелку, ворчала Домна Михайловна. -- У тя, Лексей Донатович, наган-то есть? А то ведь нашей пролетарье всех стран соединяйтесь никто не страшен...
