-- Есть, есть, Домна Михайловна. Простите, если что не так.
-- Заезжайте ковды, хоть один, хоть с ей, -- хмурясь, вежливо пригласила хозяйка и ткнулась в щеку дочери губами. -- Ребенка-то хоть побереги, ребенка-то пожалей. Отец вон в каждом письме о тебе и о нем... Напиши хоть ему ответ, если недосуг матери вниманье уделить... Занята... -мимоходом, но значительно ввернула она и уперлась глазами в младшего лейтенанта.
-- Напишу, напишу как-нибудь -- отстранилась Валерия от матери и, кинув на ходу: 'До свиданья!' -- вышла из дому.
Ехали молча, не торопясь. Валерия сидела, откинувшись в угол кошевки, закрыв глаза, плотно запахнувшись, повязанная по груди шалью -- кормящая мать, бережется. Щусь, не опуская вожжей, валенком прикопал ее ноги в солому. Она покачала головой -- спасибо.
В степи было тихо и лунно. Лишь вешки, обозначавшие дорогу, да телеграфные столбы, бросая от себя длинные тени, оживляли белую равнину, загадочно мерцающую искрами, переливающуюся скользящим лунным светом. Полоски переломанного бурьяна раскосмаченно помаргивали в лунном свете, в приветствии упрямо клонились к дороге татарники, лебеда, чертополох -- все еще пытались сорить где-то упрятанным, ветром не выбитым семечком из дребезжащих коробочек; густо ветвилась полынь в степных неглубоких ложбинках, доверху забитых снегом, похожих под луной на переполненные, через края льющиеся речки. В ложбинках вязли сани, трещал сухой бурьян под полозьями, конь утопал по брюхо в снегу, заметно напрягался, но, вытащив кошевку из наметов, фыркал освобожденно и, отряхнувшись, без понуканий переходил на легкий бег. Тень дуги, оглобель, коняги, даже пара, клубящегося из его ноздрей, скользила рядом, мотала хвостом, шевелила ушами -- такая славная, такая милая картина, совершенно успокаивающая сердце, уносящая память не только за кромку этих снежных полей, но еще дальше, в какое-то убаюканное ночью и временем пространство, где не только о войне, но даже о какой-либо тревоге помина нет.
И если бы не эти всхолмленные поля, не эти 'несжатые нивы', уходящие в ночную лунную бесконечность, в неверным светом рдеющие дали, которые там и сям коротким, робким росчерком ученического карандаша означали березовые перелески, краса и радость лесостепных земель, -- все воспринималось бы, как в древней сказке с хорошим, мирным концом.
Мертвые хлеба в который раз унизило, придавило метельными снегами, но они, израненные, убитые, все равно клочковато выпрастывались, горбато вздымались из рыхлых сугробов, трясли пустыми колосьями, мотали измочаленными чубами. Темной тучкой наплывала погибшая полоса на холме, выдутая до земли, тенями ходила под луной, все еще чем-то пылилась, позванивала, шуршала -- сердцу становилось тесно в груди при виде этих сиротских полей, словно непохоронен- ный, брошенный покойник неприкаянно маялся без креста, без домовины и тревожил собою не только ночную степь, но и лунное студеное небо. От них, от этих заброшенных, запустелых полей, отлученно гляделись и редкие перелески, и остатние низко осевшие скирды, и приземистые, безголосые домики степных деревень, продышавших в сугробax норочки, из которых светилось, теплом дышало одинокое оконце.
Хотелось встряхнуться, заорать или заплакать, исхлестать лошадь, такую бодрую, такую безразличную ко всему, такую... 'Эк тебя, Алексей Донатович, рассолодило! Баба рядом, степь кругом, метель унялась, война далеко -- такая ли идиллия...'
И только он так подумал, от перелеска, проступившего впереди, донесло голос заблудшего пьяного человека и тут же подхватом поскребло уши одинокое рыдание. 'Да это ж волки! Накаркала, накликала Домна Михайловна...'
-- У тебя наган-то заряжен ли? -- не открывая глаз, насмешливо спросила Валерия.
-- Он у меня завсегда, товарищ генерал, взведен.
-- Если б тем наганом волков бить -- все зверье повывелось бы.
-- А другого у меня нет.
-- Зачем старую женщину обманываешь? -- Валерия открыла забеленные морозом, пушистые ресницы и скосила на него глазищи, в лунном свете обрамленные куржаком, совсем они были по солдатской уемистой ложке.
Лошадь встревожилась, запрядала ушами. Щусь крепче намотал на руку вожжи.
-- Не боись, -- пошевелилась Валерия и потуже затянула шаль на груди, -- они постоянно тут поют, но на людей не нападают, на подводы тем паче, -овчарен и деревенских собачонок хватает. Чистят их умные звери, чуют людскую беду, плодятся. Дедок из Прошихи, тот, кто помог солдатам черенки для вил заготовить -- мой крестный, -- он сказывал, прошлым летом все выводки были полны. Волки -- звери настолько приспособленные, что могут регулировать рождаемость в зависимости от урожая, падежа скота, засухи, недорода...
-- Ты что, всерьез?
-- Всерьез, всерьез. Я все делаю всерьез, товарищ командир. И говорю всерьез. Хлеба наши спозаброшенные, спозабытые -- людям бедствие, птицам, мышам -- раздолье, зверю -- прибыток: плодятся, множатся, поют, токуют. Знаешь, -- помолчав, продолжала уже без насмешки Валерия Мефодьевна, - волчица если в недородный год опечатку сделает, родит лишнего волчонка, -самого хилого начинает от сосцов отгонять, морду от него воротит, семейка в угол лежбища неугодное дитя загоняет, волчонок хвостом виляет, морды братьям облизывает, к маме ластится, та зубы ему навстречу и... однажды бросается весь выводок, рвет и съедает лишнего щенка, брата своего.
-- Это тебе тоже крестный?
-- Он. И он же сказал, что у вас в полку братьев Снегиревых со свету свели. Хуже волков, Господи прости!.. Дай мне вожжи. Под ногами в соломе берданка заряженная, вытащи -- на всякий случай. Через лесок поедем.
Щусь пошевелил ногами в соломе, нащупал валенком оружие, это был карабин. Младший лейтенант обдул его, передернул затвор -- на колени ему выпал патрон с острой пулей. 'Да-а, с этой бабой не соскучишься!' -покосился он на спутницу, загоняя патрон в патронник и ставя затвор на предохранитель.
-- Какая тебе бердана? Это ж карабин. Старый, правда, но боевой.
-- А мне что?
-- Так ведь узнают, привлекут. Где взяла-то?
-- Не узнают. Не привлекут. Из клуба он, вместо учебной винтовки. Учебный военный кружок у нас. Как вы, героически сокращая линию фронта, до Искитимских степей дойдете, мы, бабы, обороняться начнем от фашиста, станем по очереди палить из этого единственного на три деревни оружия. -- Она пошевелила вожжами, сказала внятно: -- Давай, Серко, поддавай ходу, конюшня скоро, там тебе кушать дадут и волки не задерут... -- Щусю после долгого молчания бросила: -- Надеюсь, хоть ты-то в Снегирят не стрелял?..
-- Не стрелял... -- эхом откликнулся он и, повременив, добавил: -- Да не легче от этого. -- И, еще помолчав, покрутил головой. -- Что в народе, то в природе -- едят друг дружку все.
Лесок, занесенный по пояс, пробуровленный в середке подводами, миновали благополучно, оглянулись как по команде -- вдоль облачно клубящихся по опушке кустов, заваленных сугробами, будто насеяно густой топанины. После метели отмякло в лесочке, по опушке, по каждой былочке, по каждой ветке пересыпались синеватые слюдяные блики. Щусю вспомнилось несжатое поле в скорбном свечении, шелестящее, воздыхающее, когда в гущу смятой соломы оседал снег. От дороги полого уходила в лес полоса -- волоком вывозил кто-то лес или сено на волокушах. На волоке черные кляксы и рваные полосы. 'Кровь', -- догадался Щусь. Белый поток исцарапало на всплеске, накрошило кухты с деревьев, где-то близко, совсем рядом таятся, спят в снегу отжировавшие волки. Щусь собрался выстрелить в утихший под луной нарядно-белый лесок, чтобы пугнуть зверье. Валерия остановила его, положив на карабин рукавицу, отороченную на запястье собачьим мехом.
-- Не надо. Настреляешься еще. Так тихо.
Она почмокала губами, поговорила с Серком, еще раз заверила его насчет сытой конюшни и полной безопасности. Щусь понял, что ей привычно ездить по степи, разговаривать с лошадью как с самым близким другом, он снова впал в умиление от ночной тишины, от мирных сельских картин и как бы нечаянно прислонился боком к рядом сидящей женщине. Она пристально взглянула на него и вдруг обхватила его руками.
