попадались островки грязи с чахлой влажной растительностью, хотя дождь уже прекратился. Лиун забрал у нее ребенка, но ее пригибал к земле иной груз. Груз ее вины.
Возможно, именно ее вина и стала причиной того сверхъестественного чувства опасности, которое охватило ее. Долгое время она шла, дрожа от этого ощущения, но не говоря ни слова, пока наконец оно не стало невыносимым и неуправляемым.
— Лиун, — сказала она тихо, — позади нас кто-то есть, — и ощутила изумление и странный болезненный укол, когда он ответил:
— Мне тоже так кажется. За нами уже примерно милю кто-то идет.
— Что это такое, Лиун?
— Кто знает? Возможно, просто парочка степных крыс.
Подлесок стал гуще, над ним курились влажные испарения. Сквозь тонкие стволы она уловила внезапную призрачную вспышку — пару злобных глаз, сначала алых, потом золотых. Он слышал, как она ахнула, но лишь бросил на нее короткий взгляд и очень буднично сказал:
— Бери ребенка, Ломандра. И приготовься бежать.
— Зачем? — Она послушно приняла сверток из его рук.
— Наши тайные поклонники опасны.
— Что…
— Тирры, — сказал он без всякого выражения.
Она почувствовала, как застыла кровь в ее жилах, и замерла, словно парализованная.
— Значит, нам конец.
— Не обязательно. Я могу попытаться задержать их, а ты попробуешь спастись бегством. Геройская смерть. Никогда не думал, что боги выбрали меня для этого.
— Лиун… Лиун…
— Нет, моя дорогая Ломандра. Они не оставили нам времени.
Он подтолкнул ее. Послышался шорох листвы, и с деревьев посыпались какие-то тени. Тьму разорвал ужасный вопль, ноздри наполнились омерзительной вонью. Она увидела безволосые бока, выступающую морду и ядовитые когти. Прозвучал второй крик, потом третий. Еще двое, боящиеся упустить добычу. И хотя она знала, что мужчина, которого она так легко могла бы полюбить, неминуемо погибнет, пожертвовав жизнью ради ее спасения, она побежала.
Она бежала, как в кошмаре, чувствуя смерть, преследующую по пятам, и слыша где-то вдали голос, полный муки, с каждым разом все более слабеющий и уже неузнаваемый.
В конце концов она поняла, что больше не может бежать.
Она упала и лежала, ожидая запаха разложения и треска своей раздираемой плоти, но ничего не произошло. Ребенок захныкал у ее груди, требуя молока, которого у нее не было.
Плечо саднило. Постепенно всю спину и предплечье охватила тупая парализующая боль. По ее боку стекал тоненький ручеек крови. Она не помнила ни удара лапой, ни царапающего когтя, но поняла, что вся ее борьба все равно была напрасна.
Заравийка поднялась на ноги, сжимая дитя в немеющих руках, в колыбели уже гибнущей плоти. «Ты, — подумала она. — Все ты». Но как ни странно, она не испытывала особой ненависти к ребенку.
«Где я умру? В каком месте упаду и уроню тебя? И насколько ты переживешь меня на этих мерзких безлюдных Равнинах?»
Книга вторая
РУИНЫ И СВЕРКАЮЩИЕ БАШНИ
5
Жара уже схлынула до следующего года, небо отливало тусклой бронзой, когда с десяток селян отправились провожать Эраз в храм. Она лежала на погребальных носилках, очень белая и неподвижная, во всем похожая на любого другого покойника, за тем лишь исключением, что ее волосы все еще отливали желтым, ибо она была женщиной средних лет.
Спереди носилки держал охотник. Как и все они, за исключением одного, он казался совершенно бесстрастным. Ни один житель Степей не мог рассчитывать на долголетие, ведь здешняя жизнь была суровой и по большей части тщетной. Но молодой мужчина, сжимавший задние ручки носилок, неотрывно смотрел в мертвый лик, и его собственное лицо мучительно кривилось в попытках не заплакать.
Это все кусочки янтаря в ее ушах. Он так часто видел, как они поблескивают среди ее волос, — пожалуй, это было самое первое из его детских воспоминаний. Сейчас они невыносимо бередили его душу, а он не хотел проливать слезы на глазах у этих людей. Они редко плакали по своим мертвым — если вообще плакали, ибо лично он никогда этого не видел. Они не выказывали никаких эмоций: ни боли, ни горя, ни радости. Они. Он ощутил во рту застарелую горечь, поскольку, несмотря на то, что отчасти был одним из них, он все равно оставался для них посторонним, чужаком. Она понимала это, Эраз, его приемная мать, и дарила ему свою любовь, настолько демонстративную, насколько могла, и тщательно скрываемую от других нежность.
Они вошли в рощицу красных деревьев и направились к темному прямоугольнику храмовой двери. Появились два жреца. Они подплыли к носилкам, точно сотканные из тьмы призраки, и забрали их у охотника и молодого мужчины. Без единого ритуального слова жрецы понесли Эраз в темноту. Селяне немного постояли, не двигаясь с места, потом повернулись и медленно разошлись.
— Теперь она у Нее, Ральднор, — бросил один из охотников, проходя мимо.
Ральднор не смог выдавить ни слова в ответ. Он обнаружил, что его глаза мокры от жгучих слез, отвернулся, и охотник пошел прочь.
Скоро она превратится в пепел, который смешают с жирной черной землей за храмом. Или ее истинная суть действительно покоится в объятиях Анакир? Горячие слезы бежали по его лицу, и когда они иссякли, он почувствовал себя странно облегченным и опустошенным. Он развернулся и пошел обратно в Хамос, прилепившуюся к холму деревушку, где он вырос.
Добравшись до крошечной двухкомнатной хижины, он захлопнул дверь и сидел в одиночестве, глядя в сгущающиеся вечерние сумерки. Раньше это место было его домом. Несмотря на все свои отличия и душевный разлад, он никогда не сомневался в этом — но теперь усомнился. Естественно, он мог оставаться среди них, работать на их полях, как все предыдущие годы, охотиться вместе с ними в неурожайную пору, в конце концов, связать себя женой и наплодить детишек. Пока ему везло, и от нескольких случайных совокуплений на свет не появился никто. Тем лучше. Зачем им еще один урод в своих рядах?
Он резко поднялся и подошел к диску из полированного металла, который Эраз использовала вместо зеркала, вгляделся в свое отражение.
Вис.
Вис, несмотря на светло-золотые глаза и добела выгоревшие на солнце желтые волосы. Об этом просто кричал темно-бронзовый отлив кожи, загар, который не сходил даже в холодные месяцы, и поразительно мужественное лицо, надменные губы и челюсть, которые уж никак нельзя было назвать крестьянскими. К тому же он был выше, чем большинство степных мужчин, очень широк в плечах, узкобедр и длинноног. Все это безошибочно выдавало в нем по меньшей мере полукровку, в чьих жилах текла кровь сильных предков, которым никогда не доводилось голодать на бесплодных землях Равнин-без-Теней.
— Почему я так расстроен смертью женщины, которая даже не мать мне? — внезапно спросил он вслух у себя.
Его матерью была заравийка, он знал это. Один из жителей Хамоса нашел ее перед рассветом в нескольких милях от Сара, городка висов, куда, скорее всего, она и направлялась. Очень красивая женщина — так он сказал. Она лежала на спине, и истончившийся серпик ущербной луны висел над ней, словно капля молока. На плече у нее обнаружили кровоточащую царапину от когтя тирра, а в мертвых руках она сжимала плачущего младенца.
В память о ней ему дали сарское имя. Но она и так оставила на нем свою неизгладимую печать. Это ее кровь так отличала его от всех остальных. Но все же у него был отец с Равнин — глаза и волосы ясно свидетельствовали об этом. Он думал о той женщине со смешанными чувствами. Должно быть, он появился от случайной ночи любви, что было большой редкостью для висов, потому что обычно темнокожие расы
