сознаваться, но это и впрямь очень напоминало мальчишескую игру в солдатики. Прихлебывая подогретое вино и легко маневрируя кораблями, лорд-правитель соглашался сыграть для Повелителя Гроз Дорфара за Вольный Закорис, а иногда и за Кармисс. Проиграв, Венкрек по-мальчишески возмущался, но отделывался шуткой: «Будем надеяться, во имя Ашкар, что они сыграют так же бездарно, как и я!» — и слышал смех Ральданаша, который был еще большей редкостью, чем его остроумие.
Он по-мужски любил этого человека. Здесь не было и примеси желания. Скорее — любовь к его крови, благородству и неизменной честности сына Ральднора.
И позже, когда утомленный Ральданаш уснул перед камином с колоннами, Венкрек растроганно смотрел в его прекрасное нечеловеческое лицо и почти сердился на себя за то, что так не доверял своему королю.
Дорфарианские гарнизоны в Оммосе были значительно усилены. По приказу Повелителя Гроз там разместили еще четыре с половиной тысячи солдат. Туда же было направлено почти двухтысячное подразделение полукровок и несколько отрядов наемников — ваткрианцев и тарабинцев. Чистокровные шансарцы предпочли устраниться.
Оммос был напуган.
Война Равнин прошлась по их земле железным скребком. Подобно Закорису, оммосцы были раздавлены и смешаны с грязью. Но в отличие от неутолимого стремления Йила взять реванш, здесь воцарилась тихая ненависть, разъедающая дух народа не хуже кислоты. Оммос страшился призванных ему на помощь войск Континента-Побратима, так же, как боялся своего собственного Хранителя с Равнин и беловолосого короля Дорфара. Герой Ральднор предал эту землю проклятию — теперь никто не любил Оммос, и Оммос не любил никого. Лишь в отдаленных уголках, которых война коснулась лишь мимоходом, настроение так или иначе было более уверенным и спокойным. По узким улочкам Хетта-Пары ходили рассказы о неком длинноволосом жреце — то есть юноше, мечтательно переводили местные, — который поражал их своей добротой и терпимостью. Их родной Зарок начал проявлять себя с иной стороны. Облик Анакир, с которым познакомились оммосцы и который, по слухам, впечатался в стены города, каким-то таинственным образом стал также и Зароком, точнее, его женской ипостасью. В такой подаче стало возможным принять Анакир в качестве одной из личин бога.
Однако эти очаги уверенности и понимания были слишком малы и разъединены. Оммос никогда не был подходящей почвой для созданий света. Земля огнепоклонников, теперь она утратила даже свет своих костров, которые оказались залиты кровью. И в этом Оммос тоже был очень похож на Вольный Закорис.
Заравийский король Тханн За’ат, в отличие от своего деда, не имел ни малейшего желания безмятежно дожидаться, когда прыгнет закорианский кот.
Опять же скандал, последовавший за бегством Улис-Анет с ее начальником охраны, создал вполне понятные затруднения. И хотя За’ат не до конца согласился с предложенным толкованием событий, заявив, что возможны и другие варианты (какие? Улис-Анет непонятным образом замучила Ральданаша, и ее потихоньку удушили?), он был обязан следовать законам дипломатии. Именно поэтому ему всем своим поведением приходилось вымаливать прощение Повелителя Гроз. Он сразу же перевел армию в боевую готовность и в знак вассальной верности отправил четыре тысячи своих людей в Дорфар, чтобы Ральданаш располагал ими по своему усмотрению. Заравийцы отправились еще до того, как сошел снег. Подбадривая себя звуками медных рожков, они быстрым маршем проследовали сквозь бесконечный дождь оттепели. Тридцать человек утонуло в бурной реке на границе с Оммосом. Но это было нужно, чтобы успеть до наступления весны.
У Тханна За’ата не хватало воображения, чтобы задумываться о цене проигрыша. Он прагматически подходил к самому понятию войны, а его двор, очевидно, придерживался той же линии.
Но снаружи, в хрустальном городе, в его театрах, увеселительных домах и винных лавках, разговоры были более честными, а может быть, основанными на большей осведомленности о положении дел. Пьесы, которые ставились на подмостках, в основном фарсы, имели очень нелицеприятную мораль. Уличные акробаты разгуливали по проволоке над голодными тиррами, символизируя уход от жизни, танец со смертью. Люди с тревогой обсуждали надвигающуюся опасность. Пророки на улицах кричали о близком конце света — и никто не смеялся. Очень скоро весь этот мир будет раздавлен, залит кровью и засыпан пеплом.
И бежать было некуда.
Тем не менее, как только весна сделала дороги проходимыми, все — и нищие, и аристократы — устремились прочь: на виллы, на фермы, в удаленные долины и уединенные холмы. Каждого грела мысль, что здесь (или там) черная когтистая лапа не дотянется до них. Что характерно, большинство из них громко рассуждало о победе Дорфара и Междуземья, но никто по-настоящему не верил в нее.
Вольный Закорис жаждал добычи, и он ее получит. Чужой, непредсказуемый Кармисс готовился к прыжку, чтобы вцепиться в горло или куда-нибудь пониже.
Несколько кораблей были частным образом посланы к Континенту-Побратиму. Однако от них не поступало никаких вестей, что при неустойчивой погоде наводило на мрачные раздумья. Никаких вестей не было и от тех, что выплыли из Тоса в конце лета.
Далее следовал южный предел Виса — Равнины, все еще укрытые снегом, как белым плащом. Они по-прежнему представляли собой пустынную местность. Деревни на широких просторах жили своей жизнью, как и века до того — тесные, неторопливые, замкнувшиеся за своими частоколами, без страха ждущие весны и чуждые политике. Ближе к Зарависсу Равнинные города — прославленный Хамос, прибрежная Мойя и недостроенный Хибрел — давно уже создали свои армии, проникнувшись веяниями с севера. Дорфарианские и ваткрианские военачальники всю зиму натаскивали их войска в каменных дворах. Даже около двух тысяч неистовых шансарцев все еще оставались здесь, встав лагерем где-то в миле от Мойи. Кроме того, тут же, прикованный льдом к берегу, стоял небольшой шансарский флот — тридцать лебединых кораблей. Но ходили слухи, что, как только вскроется море, и морские, и сухопутные силы отбудут в Шансарский Элисаар.
Примерно в то же время ожидалось прибытие дорфарианских войск для размещения в Мойе. Город оказался ключевой позицией на западном направлении — именно здесь нападение было наиболее вероятно. Поэтому предполагаемая численность войск старательно замалчивалась.
О таинственном городе руин сказать было нечего. Считалось, что он не представляет интереса ни для закорианского Леопарда, ни для кармианских шакалов. Уже давно разрушенный, не таящий никаких сокровищ, даже не занимающий стратегического положения, город был предоставлен самому себе, своему безмолвию.
Согласно донесениям, некоторые деревни на крайнем юге в полном составе снялись с места и направились к древнему городу, как тридцать лет назад — по всей видимости, в поисках убежища.
Бродячий охотник, прибывший в Мойю с юго-востока и тут же зачисленный в одну из ваткрианских частей, путаясь в воспоминаниях, рассказывал своим товарищам — степнякам, людям со второго континента, полукровкам и заравийцам — о том, что видел близ разрушенного города, и в конце концов был жестко допрошен своим ваткрианским капитаном.
— Не могу сказать точно, ваша честь, — крестьянин с Равнин, хоть и знакомый с языками темных рас, он все же с детства привык мало говорить, чаще пользуясь мысленной речью, а потому сейчас пребывал в затруднении. — Тогда стоял рассвет, лучи солнца освещали город сбоку... А может, и не город, а что-то другое — было очень далеко, ваша честь, не разглядеть. Может, это были просто скалы или деревья. Но выглядело это как большие золотые башни.
Ваткрианец, который был моложе охотника и относился к войне с куда большей яростью и нетерпением, готовый рубить все, что видит, недовольно ответил:
— Мы здесь для того, солдат, чтобы противостоять демонам из плоти и крови. Нам не нужны видения, сны и пустые фантазии. Нам нужно мужество и оружие. Еще ни один снежный мираж не выиграл войны. Ясно?
— Так точно, ясно, — по всей форме ответил охотник, ставший солдатом.
Лишь позже ваткрианец сообразил, что, сам того не замечая, говорил на своем родном языке, незнакомом охотнику, и тот воспринял смысл прямо из его сознания.
Над Внутренним морем стоял Элисаар, оплот Шансара, и озирал окрестности во всех
