Внезапно Йеннеф отвернулся. Он отошел и сел на жесткий стул, уронив голову на руки.
— Ты привел меня в смятение, — выговорил он миг спустя. — Я не знаю тебя и не знаю, что тебе сказать.
— Мое имя Регер. В Элисааре меня также звали Лидийцем.
— Это почет, нет, настоящая слава — зваться по месту рождения… Груди Анак, я слышал о тебе! Я даже ставил на тебя… три или четыре года назад, когда был в Джоу. Я видел тебя лишь издали, с недорогого места. Но ты выиграл. Меч и копье. Сотня серебряных дрэков. Мне стоило рискнуть большим…
— В конечном счете ты возместил себе то, что отдал Тьиво, — заметил Регер.
Йеннеф поднял взгляд, затем встал и выпрямился.
— Я не жду и не хочу от тебя сыновней заботы, Клинок.
— Мы чужие друг другу, — согласился Регер. — Но мне интересна моя история, а ты можешь мне ее поведать.
— Ты хочешь хвастаться происхождением от Амрека, Проклятого Анакир, на улицах Ее города Мойи?
Регер улыбнулся, как улыбались принцы, виденные Йеннефом, когда желали избавиться от его общества. Глаза — совсем как ее глаза… если бы Йеннеф мог вспомнить, как она выглядела. Но конечно же, он не мог.
Только то, что она была прекрасна и стала для него счастливой находкой. В его памяти сохранился лишь один образ — почти сверхъестественный, мечущийся меж теней и алых языков пламени, когда она пришла к нему, и он подумал (или только сказал), что ему явилась сама богиня Ках…
— В кувшине больше нет вина, — произнес Йеннеф. — А этот проклятый закорианец, или кто там этот жених-шутник, снова запер дверь.
Но попробовав открыть дверь, они обнаружили, что кто-то уже повернул ключ. Они были свободны.
Глава 16
Колесничий
Регер ехал по городу на черной боевой колеснице, среди солдат и знамен, под небом, пылающим голубизной. Толпа кричала, женщины бросали из окон пожухшие венки и шелковые ленты цвета крови. Грохот марширующих ног, колес, барабанов и трещоток звучал раскатами наползающей грозы, голосом грядущего боя и смерти.
Он стоял, закованный в чешуйчатые латы, но его мысли оставались в храме богов на берегу реки.
Засуха выпила Окрис. На ступенях храма гнили лилии и умирало извивающееся речное существо. Легкая дымка легла на реку — дымка благовоний, воскуряемых в храме. Из нее возникали боги с телами людей и головами драконов, поблескивая в отсветах сумрачного пламени.
«Не бойтесь, великие, — сказал он. — Я ни о чем не прошу вас, ибо хорошо знаю, что вы ничего мне не дадите».
Но нет, у них имелось кое-что для него.
Из тени выступила его мать, Тьиво. Она была одета и причесана, как королева Дорфара, по изысканной моде Корамвиса. Но ее кожа была накрашена белым, словно лица его врагов.
«Человек с Равнин убьет тебя, Амрек», — произнесла она.
Она называла ему имена и отчаянно бранила его. Она боялась. Как и все этим утром, они раскачивались на краю мироздания, и падения было не избежать. Но когда он захотел уйти, она остановила его. Конечно, она — не Тьиво, а Вал-Мала, женщина, чья душа была так молода, что почти слепа и полубезумна. Ее сутью был чувственный, злорадный, эгоистичный ребенок. А сейчас она стала диким ребенком, коварным даже в своем детском смертельном испуге, прячущим в рукаве отравленный нож.
«Выслушай от меня правду», — сказала она и поведала ему, что зачала его от одного из любовников, деливших с ней постель. Он не сын короля, не Повелитель Гроз, не потомок Редона — как Ральднор, который убьет его. У него нет родословной. Он самозванец, боги Дорфара отреклись от него и скоро его низвергнут.
Когда она замолчала, он ничего не сказал ей. Не выспрашивал подробностей и не отрицал ее слова. Ни в его жизни, ни в текущем мгновении не было ничего, что подтолкнуло бы его к этому.
И очень скоро, влекомый колесницей судьбы, войны и смерти, он покинул город, застывший на грани мироздания, умчавшись в страну, где нет войн, нет городов и рек, титулов, богов и имен.
Как обычно, его разбудила предрассветная возня на скотном рынке за два часа до того, как небо утратило висскую черноту. Его повседневность была давно устоявшейся, но допускала варианты. Сегодня он позавтракает здесь, у ворот рынка, среди стойл и жаровен с углем, с погонщиками скота и стражей. Но будь сегодня день утренних занятий, он прошел бы три улицы до Академии оружия. Из своего заработка за месяц он выделял деньги на утренние или вечерние упражнения с лучшими в Мойе мастерами клинка, обучавшимися в Дорфаре. В ответ те, видя, что работают с профессионалом, иногда приглашали его поучить других и обещали платить ему за это.
Условия в здешних гимнастических залах почти не отличались от условий стадиона. Кроме того, в Академии можно было воспользоваться купальней, услугами брадобрея и массажиста, а если угодно, узнать судьбу у предсказателя, сделать ставку или развлечься с девицами.
Мойхи оставалась верна себе во всех проявлениях, так что в Академии спокойно можно было встретить нежных сынков городских богачей, с трудом отбивающихся от гарнизонных солдат или заключающих пари с крепкими портовыми грузчиками. Вскоре все здесь узнали историю Регера и стали звать его не иначе как Лидиец — даже цвет Гильдии колесничих, говоривших со своими лошадьми, как с любовницами.
Но в час, когда небо выцветало до Равнинной бледности, Регер всегда был на Мраморной улице.
Однако ночь свадьбы Чакора Йеннеф и Регер провели между Мраморной улицей и Академией, в небольшой винной лавке «Пыльный цветок». Они просидели напротив друг друга до третьего часа утра. К досаде хозяина, они не только выпили немного, но и говорили так, что ничего нельзя было услышать.
Их беседа была неестественно откровенной, однако то и дело спотыкалась. Между ними стояла какая-то неприязнь, нежелание быть вместе — и в то же время боязнь расстаться. Они ни разу не коснулись друг друга. Их отбрасывало в разные стороны, точно воров, задумывающих кражу или встретившихся, чтобы напомнить друг другу о ней. После этой встречи Регер не думал, что еще когда-нибудь увидит своего ланнского отца.
Для сна оставалось меньше часа. Но Регер все же заснул — и увидел сон, скорее всего, навеянный словами Йеннефа…
— Родословная довольно проста, я помню ее наизусть. Была такая женщина, жрица и пророчица, по имени Сафка — дочь Амрека от наложницы, сбежавшей в Ланнелир, когда война Равнин подступила к Дорфару. Эту Сафку не принимали во внимание, но у нее была змеиная метка на запястье… В пору потрясений, выпавших на ее время, Сафка стала чем-то вроде святой. Когда наступил мир, она вышла замуж в младшую ветвь королевского дома Ланна. За всю жизнь она родила лишь одного сына, и то довольно поздно — Ялена, принца с такой же, как у нее, отметиной на руке, который носил одежду с обрезанным левым рукавом, желая выставлять напоказ клеймо Анак… В сорок шесть он прижил незаконного ребенка от одной служанки на деревенском постоялом дворе. Это случилось во время охоты. Он часто говорил, что той весной добыл за холмами семь волчьих шкур и Йеннефа…
Ланнец рассказывал о себе без всякой горечи. Если там и была злость, то давно перешла в насмешку.
— Девушка с холмов прошла всю дорогу до столицы и в День приемов вручила принцу Ялену вопящего младенца, завернутого в передник. Он снизошел до нее. Он пожаловал ей таверну в городе, а меня забрал к себе. У него имелись законные наследники, кроме того, в Ланне считается, что чем ближе кровная связь, тем ценнее потомок. Для этого старик женился на своей сводной сестре. Отродье же прислуги не имело никакой ценности. И тем не менее он был честен со мной. Мне дали имя, какое часто дают в подобных случаях — «дар богов». Вот что значит имя Йеннеф. Добыча, за которой Ялен вряд ли гонялся.
Он рос в постоянном раздражении, уже не помня, когда оно началось. В тринадцать лет он сбежал из дому на заравийском корабле. Это стало началом его скитаний.
— В тот год он добыл семь шкур и Йеннефа. У меня даже нет отметины богини. Но я — тоже звено в
