помешает.
Он обвел оценивающим взглядом фигуру Эвменидеса.
— Я надеюсь, вы присмотрите за женщинами в мое отсутствие?
— Я посмотрю за всем, — сказал грек.
Эти слова не очень обнадежили Костона, но делать было нечего. Он допил кофе, положил пакет с бутербродами в карман и сказал:
— Я вернусь, как только смогу. Постараюсь вместе с Уайеттом.
— Не забудьте о мистере Доусоне, — напомнила миссис Вормингтон.
— Постараюсь, — сказал Костон сухо. — Не покидайте отель. Мы и так уже достаточно разобщены.
Эвменидес вдруг сказал:
— У Росторна была машина. Я видел. У нее особый. Этот… — он защелкал пальцами, подыскивая нужное слово.
— Дипломатический номер? — подсказал Костон.
— Вот.
— Это может быть полезным. Ладно. Я пошел. Надеюсь вернуться часа через два. Пока.
Он покинул бар, пересек фойе и некоторое время смотрел через стеклянную дверь на улицу. Убедившись, что там никого нет, он толкнул дверную вертушку и вышел.
Он двинулся по направлению к той части города, где были доки, стараясь держаться ближе к стенам домов. Посмотрев на часы, он удивился — еще не было десяти, хотя ему казалось, что наступила ночь. При удачном стечении обстоятельств он мог бы вернуться в «Империал» к двенадцати часам.
Поначалу он шел быстро, скользя по пустынным улицам, как привидение. Ближе к докам он почувствовал, что вступает в район, занятый армией. Темные улицы то и дело освещались фарами проезжавших грузовиков, издали доносился топот марширующих солдат.
Он остановился, затем нырнул в какой-то подъезд и, достав карту, сверился с ней, водя по ней лучом карманного фонарика. Выходило, что добраться до Росторна было чертовски трудным делом. Неподалеку находилась старая крепость Сан-Хуан, которую Серрюрье использовал в качестве арсенала. Не удивительно, что вокруг было так много войск. Армейские части, расположившиеся в долине Негрито, снабжались боеприпасами из этой крепости, чем и объяснялось постоянное движение грузовиков.
Костон, вглядываясь в карту, старался найти наиболее подходящий обходной маршрут. Он понял, что придется потратить лишний час времени, но другого выхода не было. Вдали прокатился гром артиллерийской стрельбы и затих. Наступила мертвая тишина. Костон оглянулся по сторонам и пересек улицу, досадуя на то, что его кожаные ботинки при каждом шаге слегка поскрипывали. Он завернул за угол и пошел в сторону от крепости Сан-Хуан.
Его интересовало, почему прекратился артиллерийский огонь. В своей жизни он повидал немало боевых действий в Конго, Вьетнаме, Малайзии, научился придавать значение таким деталям и делать из них выводы.
Прежде всего, орудия без сомнения принадлежали Фавелю, он сам видел, как правительственная артиллерия безнадежно застряла где-то на окраине Сен-Пьера. Пушки Фавеля стреляли, разумеется, не в воздух, значит, перед ними находились главные сухопутные силы Серрюрье, которые он бросил вверх по Негрито при первых же признаках опасности. Теперь огонь прекратился, и это означало, что войска Фавеля передвигаются, скорее всего вперед, атакуя пехоту Серрюрье, потрепанную артиллерийскими снарядами. Подтверждением этому могли быть новые залпы, если они будут ближе, значит, наступление Фавеля проходит успешно.
Фавель выбрал для атаки ночное время. В этом у него был несомненный опыт, и его люди были хорошо подготовлены к боевым действиям ночью ив горах. Любой из его солдат стоил двух солдат Серрюрье до тех пор, пока Фавелю удавалось диктовать свои условия битвы. Но на равнине, оказавшись под прессом артиллерии и авиации Серрюрье, его войска должны были быть разгромлены. Он страшно рисковал, направляя их по долине Негрито к заливу Сантего, но пока его риск оправдывался его успешной стратегией и тупоумием артиллерийских генералов Серрюрье, не имевших представления об элементарной логике.
Костон был так увлечен этими рассуждениями, что чуть было не налетел на полицейский патруль. В последний момент он остановился и юркнул в тень. Патруль прошел мимо и он с облегчением перевел дух. К тому времени, когда он добрался до Росторна, ему удалось избежать встречи с тремя патрулями. Но это сильно задержало его, и когда он постучал в дверь дома, было уже очень поздно.
III
Джеймс Фаулер Доусон был удачливым писателем. Критики хвалили его и прочили ему славу лауреата Нобелевской премии, его книги раскупались нарасхват и приносили громадные доходы. Он рассчитывал на то, что в будущем эти доходы будут расти, и так как любил деньги, то всеми силами старался поддерживать в глазах читателей тот образ, который он как-то скроил по собственному усмотрению и который пропагандировался во всем мире его агентами.
Его первый роман «Тарпон» был опубликован в год смерти Хемингуэя. В это время он был начинающим писателем, поставлявшим в американские спортивные журналы очерки и статейки о том, как славно охотиться на радужную форель или о том, какие чувства испытывает человек, целясь из ружья в гризли. Успех этих статеек был средним, и Доусон жил впроголодь. Когда «Тарпон» оказался первым в списке бестселлеров, никто не удивился больше, чем сам Доусон. Он знал, что вкусы читателей переменчивы, что хорошо писать — это еще не все, и чтобы закрепить успех, нужно стать заметной фигурой на общественном небосклоне.
И он решил подхватить мантию, упавшую с плеч Хемингуэя и стать мужчиной из мужчин. Он охотился на слонов и львов в Африке; он ловил рыбу в Карибском море и у Сейшельских островов; он взбирался на горные вершины Аляски; он летал на собственном самолете и, как и Хемингуэй, попал в катастрофу. Как ни странно, везде под рукой оказывались фотографы, и все события его бурной жизни были запечатлены на пленке.
Но он все же не был Хемингуэем. Львы, которых он убивал, были жалкими, затравленными животными, загнанными в кольцо охотников, да и то он не убил ни одного льва с первого выстрела. Штурм горных вершин состоял в том, что его буквально вносили туда искусные и хорошо оплаченные альпинисты. Он ненавидел самолет, боялся летать на нем и залезал в кабину только тогда, когда было необходимо подновить свой образ. Вот рыбную ловлю он любил и достиг в ней неплохих результатов. Но, несмотря ни на что, он был хорошим писателем, хотя всегда опасался, что скоро выдохнется и провалится с очередным романом.
Пока его образ был покрыт глянцем, пока его имя мелькало на первых страницах газет, пока деньги текли в его кошелек, он был вполне счастлив. Было приятно, что тебя хорошо знают в столичных городах, встречают в аэропортах газетчики и фотографы и спрашивают твое мнение о событиях в мире. Если случались какие-то затруднения, то одно лишь упоминание его имени всегда помогало ему, так что, когда они с Уайеттом очутились в тюрьме, он не особенно обеспокоился. Он и раньше бывал в тюрьмах — мир не раз смеялся над эскападами Большого Джима Доусона, но всегда не больше, чем на несколько часов. Символический штраф, пожертвование в фонд помощи сиротам, извинение от имени Джима Доусона — и его освобождали. У него были все основания считать, что и сейчас будет так же.
— Хорошо бы выпить, — сердито сказал он. — Эти сволочи забрали мою фляжку.
Уайетт осмотрел камеру. Здание, в котором она находилась, было старым, дверь была обыкновенная, без современных ухищрений из толстых металлических прутьев. Но каменные стены были мощные, и единственное окошко помещалось под самым потолком. Даже встав на стул, он с трудом мог дотянуться до него, а рост у него был не маленький. Он смог разглядеть туманные очертания строений во дворе и понял, что они находятся на третьем этаже здания, где размещался полицейский участок.
Он слез со стула и спросил Доусона:
