Тут «близнец» рассердился: лицо у него сделалось красным, прямо-таки пунцовым. Видно, как-то иначе надо было реагировать на его слова. А как тут иначе? Дрянь ведь какая несусветная. Лежат под чужим сапогом, целуют подошву и чувствуют себя счастливыми.
– Да что ты понял! – закричал на него двойник, – ты не понял ничего! Ты вообще ничего в нашей жизни понять не можешь! Терра твоя! Рай земной! У вас будто бы нет никакой социальной ответственности! Будто вы живете там все вольные, как волки в лесу! Чушь! Нонсенс! Тупость, серость, нелепость!
А Сомову и впрямь сделалось очень грустно. Смотреть на такое, слушать такое и не печалиться – невозможно.
– Знаешь, брат, есть у нас, конечно, и долг, и ответственность тоже есть... Но мы все вроде братьев друг другу... Или не братьев, может быть, а каких-нибудь дальних родственников. Одним словом, родня. Представь себе: весь планетоид – родня. Кроме женевцев, конечно. И как мы после этого будем друг другу смертно пакостить? Мы не можем. Специально не нафантазируешь... Конечно, есть уроды, уголовники или совсем безмозглые люди, но ведь они исключение. Нас там очень много. Одних русских больше миллиарда уже, плодимся нещадно... Во всей Российской империи столько не наберется, скоро не Россия Терре, а Терра России будет старшей сестрой. Но... пойми ты, как бы много нас не развелось, мы все – вроде очень большой семьи, а не куча отдельных людей. Латино или, скажем, поляки – тоже семьи. Семьи хороших соседей, с которыми мы ладим как сильные с сильными.
– Я не верю тебе. Ложь и глупость.
– Ну и не верь. Дела это не меняет.
– О, разум всемогущий! Наше общество приучилось жить в рамках жесткой иерархии, естественным образом подталкивающей наверх достойнейших. Так сказать, интеллектуальная меритократия. Почти идеальная конструкция. Почти утопия во плоти. И только в нижней части социальной лестницы происходит...
–...большой всепланетный крематорий.
– Как ты смеешь! Это ведь моя жизнь! Я во многом разделяю идеалы... э-э...
–...душегубства.
– Недомыслие! Невежество и недомыслие! Хорошо. Попробуем рассмотреть с точки зрения неразрешимых проблем демографии...
– Воняет.
– Что?!
– Воняет! – гаркнул Сомов. Вся его прежняя сонливость слетела.
Двойник на секунду растерялся, пожух, словно трава под палящим солнцем. Он даже как-то странно засопел... Плакать собирается или какая еще муха его укусила? Чертовщина! Но затем «близнец» как будто собрался, перегруппировал мысли и доводы. Вновь попытался перейти в наступление. На этот раз он взял тоном ниже:
– При всех перекосах системы сельские получают от общества весьма значительный комплекс...
–...похоронных услуг.
– Как об стену! Ты совсем не слушаешь меня! По сути, все, что для сельских делается, надо оценивать как своего рода милосердие.
– Господи, до чего же все тоскливо и глупо выходит... Милосердие и то – на веревочке: то под нос сунул, то отдернул.
–
«Кричит он... Храбрости я ему подкинул с гулькин нос, да и та вся в дурь пошла».
– Напрасно ты воздух сотрясаешь... И у нас ее нет. Ни тайной, ни явной. И никогда смертной казни не было на Терре. Да и в России давно под запрет попала, – были на то свои соображения...
Не стал он объяснять двойнику, как это было. Еще бисера пометать перед кое-кем! Все равно не сумеет
А «близнец» замолчал и сник. Когда-то, давным-давно, родители водили Виктора в зоосад земных видов. Очень их немного приспособилось к терранским условиям. Совсем недавно завезли чудо-птицу ворону, единственную на весь планетоид. Наверное, каждый десятый в Ольгиополе выкроил время, чтобы прийти и поглазеть на инопланетное диво. Птицы не водились на Терре, а изо всех земных прижилось лишь три или четыре вида... Ворона сидела, нахохлившись, косила круглой черной кнопочкой глаза на толпу зевак и делала вид, как будто ее никто и ничто здесь не интересует; тем более, она ни в ком не испытывает надобности. Было вороне, скорее всего, до крайности тоскливо. А ветер, никогда не утихающий в этих широтах Терры, бесстыдно ерошил ей перья, – как будто заглядывал под юбку. Так и двойник сейчас: нахохлился, будто старая продрогшая птица, а внутри у него варилась каша-малаша, которую Катенька поименовала бы дамским словосочетанием «смятение чувств».
Тогда Сомов подошел к нему, обнял по-мужицки крепко и сказал:
– Ты не грусти, Дима. Не могу я, уж больно мне тошно. Отойду – может, еще свидимся.
Сидит дерево-деревом.
– Хочешь, буду у тебя на Рождество? – и тут Виктор по унылому взгляду собеседника понял, что тот не понимает значение слова «Рождество».
–...В общем, через полгода. Между пятым и десятым января. Раньше вряд ли. Прости, омерзение такое, аж ознобом продирает. Прости, брат.
И двойник напоследок немножечко оттеплился:
– Ты... приходи. Как-нибудь. На твое Рождество, например...
– Я постараюсь.
Так не сработал «зарайский джокер».
